В силу необъективного пристрастия, мало кого интересовало, где и почему громили немцев, историки не желали делать должных сопоставлений, поскольку стало бы ясно, что и в Российской Империи обращаться с жалобой следует к той или иной народности, а не к монархической власти. Евреи же имели свои вывески и говорили на языке каком хотели, в юридическом плане черта осёдлости так раз давала им определённые права, а не ставила их вне закона. Законы не создают национальные и политические конфликты, они их регулируют, вводят в определённые рамки – ибо, когда законы отменяют совсем, тогда и начинается открытая ожесточённая межэтническая и межпартийная война, как после 1917 г. с полным уничтожением монархического законодательства, и как после 17 октября 1905 г., когда превратно понятый Манифест показал подлинный лик ничем не ограниченной свободы.

Той же фальшивой грамотой, дарующей право на имущественные захваты или убийства, становилась каждая революционная прокламация, газета или устная агитацию. Ею же был акт цареубийства 1 марта 1881 г., показавший возможным самое запретное действие.

Михаил Пришвин, родившийся в 1873 г. в Орловской губернии в семье купца, в марте 1918 г. вспоминал, как его няня в 1881 г. прибежала с новостью: «Царя убили, теперь мужики пойдут на господ с топорами». Купцы начали бояться за себя, т.к. их тоже относили к господам. Зависимость между исчезновением Царя и началом погромов замечена писателем снова в сентябре 1918 г.: «царь необходим и если мужики только узнают, что им ничего не будет от царя за погром, то все валом пойдут за ним» [М.М. Пришвин «Дневники 1918-1919» СПб.: Росток, 2008, с.62-63].

Т.е., не стало Царя – возник погром, а возвращение его непременно будет значить расплату за погромные действия. В реальности не Царь, а революционные вожди одобряли крестьянские погромы, не совместимые с монархической идеей.

Таковы настоящие, непосредственные источники насилия в революционной идее, а не в действующих непрерывно долго юридических нормах, чьё введение не создавало погромов непосредственно скоро или в отлагательной дальности.

Советские историки в силу целого букета антинаучных пристрастий одновременно сострадательно часто уделяли внимание жертвам среди евреев и упивались похвальной росписью сотен крестьянских погромов в годы революции: «ведущей формой крестьянской борьбы против помещиков стали в этот период разгромы помещичьих имений» [«Революция 1905-1907 гг. в России» М.: Мысль, 1975, с.198].

Революция моментально создаёт погромы. На семнадцатый год «в марте начался погром помещичьих усадеб» [И.М. Пушкарева «Февральская буржуазно-демократическая революция 1917 г. в России» М.: Наука, 1982, с.232].

Непосредственно в Петрограде уже 23 февраля «там и сям на этот раз произошли разгромы булочных» [Б.В. Яковенко «История великой русской революции» М: Викма-М, 2013, с.164]

24 февраля 1917 г., пишет И.П. Лейберов, не законопослушные монархисты и националисты, а восставшие «слои рабочих» «допускали погромные действия» «в разгроме магазинов, лавок, выбивания стёкол в домах, трамвайных вагонах. В Московском районе эти действия приняли довольно широкий размах» [«Свержение самодержавия» М.: Наука, 1970, с.108].

20 апреля 1917 г., когда, есть основания считать, те же силы, что и в Феврале, выдвинули Линде свергнуть министра Милюкова за его захватнические планы, при массовых демонстрациях, добившихся перемены в правительстве, «принял всеобщие масштабы» грабёж магазинов [П.Н. Зырянов «Адмирал Колчак» М.: Молодая гвардия, 2009, с.319].

Одни и те же революционные погромные действия вызывают у советских историков, их единомышленников или последователей противоположную реакцию: уж если осуждать насильственные погромы, то направленные против дворян надо наравне с насилием в адрес евреев, видеть в том и другом один и тот же процесс, не использовать двойную мораль.

Разгромы помещиков показывают, что не правовая уязвимость ведёт погромам, скорее можно говорить о зависти к привилегированному достатку, каковы дворянские имения и имущество еврейских купцов и ростовщиков. Но шаг от зависти к погрому, как и от зависти к революции сделать нелегко и не каждый страждущий или просто алчущий решится идти на погром.

При разборе мотивов иногда не оказывается продуктивно придерживаться хронологической последовательности или топографической узости: как можно более широкий обзор не даст историку погромов замкнуться на какой-то одной замеченной или навязываемой избранной литературой стороне. Такой подход ведёт к неожиданным открытиям и выводам.

Кто сейчас помнит о погромах евреев в Британии? И.Л. Солоневич обратил внимание в пору К. Эттли, пришедшего на смену У. Черчиллю: «В стране мистера Эттли в августе 1947 года происходили еврейские погромы, так же как в стране Николая II в 1907 году. В обоих случаях – по той же причине. В обоих случаях подонки городов громили консервативное еврейство за преступления еврейских подонков – Бунда в России и Иргун Цво Леуми – в Палестине» («Диктатура импотентов»).

Иван Солоневич точно объясняет: погромы происходят вследствие еврейского террора. «Еврейские революционные организации» «равно охотились за русскими и за английскими городовыми и подсылали бомбы и русским реакционным министрам, и английским революционным».

Этот вывод вполне доказан в современных работах «Двести лет вместе» А.И. Солженицына (2001), «Опыт первой революции» С.Б. Павлова (2008). Сбрендивший на тотальном жидофильстве Я.И. Рабинович декларирует вину Плеве на основании еврейских агитационных фальшивок и клеветнических, всем известных как верх недостоверных измышлений, мемуаров Витте, пользующихся повышенным доверием только у лиц, обуянных ненавистью к Царю, России и Империи. Столь обширной разгромно-критической библиографии, как у Витте, женатого на еврейке, нет ни у одного русского государственного деятеля его эпохи.

Пристрастие к сочинениям Витте питает на пару с Яковом Рабиновичем психопатически помешанный на филосемитских сочинениях Савелий Дудаков, «Парадоксы и причуды» которого максимально удалены от самых существенных основ идеологии националистического движения в России, а подбор автором обширной филосемитской риторики чаще всего не набирает достаточной доказательной силой ввиду устремления составить памфлет, а не полноценное исследование.

Потому практически все самые существенные данные, приводимые в настоящем исследовании, напрочь отсутствуют у Рабиновича с Дудаковым, упрятаны ими как можно дальше.

И.Л. Солоневич, точно установив одну из причин еврейских погромов, способен избавиться от связанного с ними юдофильского наваждения и информационного рабства, в рамках которого логические суждения, исходя из начальных ошибочных соображений, всегда будут неверны. Драма нашего времени в неспособности понимать национализм иначе, как из заданных инородной культурой понятий.

Вот почему Иван Солоневич, чья мыслительная работа вызвала за последние семь лет появление уже трёх полноценных биографий публициста, значительного числа исследовательских работ о его творчестве, в 1949 г. сумел сформулировать: «я конечно, русский националист. И даже больше этого: русский монархист. Обе эти идеи нельзя рассматривать в политической плоскости, и поэтому оба эти термина только с очень большим трудом могут быть переведены на любой язык» [И.Л. Солоневич «Мировая революция» М.: Москва, 2006, с.11, 25, 47].

Точно об этом писал в 1912 г. В.Д. Катков: все основные значения слов в области нашей культуры следует рассматривать в их русском смысле, не прибегая к инокультурным подменам, несущим иной смысл ввиду зависимости от иных обстоятельств. И.Л. Солоневич прав: «подтасовка терминов сыграла огромную роль в истории всех революций».

Лев Тихомиров этому же посвятил всю свою публицистическую деятельность: выработке верного монархического мышления.

Он считал нужным объяснять: «русская государственность тем и сильна, что явилась на почве не расовой, а культурной» [Л.А. Тихомиров «Христианское государство и внешняя политика» М.: ФИВ, 2012, с.473].