Корила себя девка, что не вступилась за парня. Но и в том, что видела в бою, тоже поручиться не могла. А ну как примерещилось? Слишком тяжкой правда была. Если была…

Но при этом, паче чаяния, понимала глупая, что предательства Клесх не простит. Слишком прямой и искренний, что в привязанности, что в нелюбви, он не забудет жалкой трусости подруги.

Напрасно поутру она хватала его за стремя, умоляла пойти к Нэду. Напрасно говорила взахлеб, давясь словами: «Послушай меня, я старше, я знаю. Повинись перед Главой, скажи, что поблазнилось. Что раскаиваешься. Он простит. Мало ли, чего почудиться могло в горячке. Он не сошлет тебя. Пожалуйста, Клесх!»

Больше всего Майрико боялась предстоящей разлуки. И пуще прочего, что разлука эта может оказаться вечной. Сколько вот так же уезжали, чтобы не возвратиться никогда… А он, сидя в седле, отпихнул ее и процедил: «Я от слов своих не откажусь. Время рассудит, кто прав был. А ты живи как можешь. Раз любить не умеешь».

Тогда девушка не сдержалась – завопила в сердце проклятая гордость! – и бросила вслед уезжающему вою: «Да какой толк от любви твоей? От нее одна беда да глупость. А Цитадель ни того ни другого не прощает!»

Он не обернулся. Она даже не поняла, слышал ли. Так и расстались.

А потом снова, задыхаясь и захлебываясь, Майрико рыдала у Ихтора на плече. Целитель же гладил светлую макушку и думал, что в сказанных лекаркой словах было не так уж и много неправды.

Клесх больше не появлялся. Оброчные деньги передавал с кем-нибудь из сторожевиков или обережников, едущих в Цитадель с оказией. По чести сказать, про парня забыли с облегчением.

Но через полгода погибла разом вся тройка из Малых Осетищ. Однако ратоборец перед смертью успел сказать подмоге, будто вел Ходящих Осененный. Думали – помстилось, на пороге гибели и не такое видится. Но еще через месяц Мораг с Донатосом нарвались на даровитого, когда в село отдаленное ехали. Тогда и поняли, что не брехал Клесх… Нэду бы послать сороку, вернуть парня, но гордыня взыграла. Кому охота признаваться в собственной неправоте, да еще и перед щенком непочтительным.

Многих стыд тогда ел, что отмахнулись от Клесха, не поверили. Ел, да не съел. Все по молчаливому уговору тот случай не вспоминали. А Нэд распорядился держать языки за зубами, допустив к тайне только креффов. Впервые тогда испугались обережники и не знали, что делать. Как людям сказать, что среди Ходящих есть Осененные Даром? Смятение ведь будет. Да и как ратиться с проклятыми?

Обитателей ночи – вурдалаков, кровососов, оборотней – умертвить можно только Даром. Лишь вою Цитадели это по силам. А простому смертному – упаси Хранители. Тут же тварь дохлая в навь оборотится. Ежели не убить, а ранить, так этим еще пуще вызверишь. Не в человеческих силах сражаться с чудовищами. А теперь? По плечу ли Осененным биться не просто с чудовищами, но с чудовищами, наделенными Даром? Убить-то их можно ли?

Не было ответа. Не знали, что делать, потому и решили замолчать. Все же мало было среди Ходящих одаренных Силой.

Клесх вернулся через четыре с небольшим года. Заматеревший.

Никто более не слышал, чтобы он в ярости срывался на крик, чтобы хоть раз голос повысил или кинулся в горячке. Изменился парень. Не было в нем прежней лютости. То ли поумнел, то ли перегорел. То ли и то и другое. И когда приняли его нехотя в креффат, ничего не сказал, не припомнил старую обиду, усмехнулся только, да и то без издевки. До сих пор вина мучает.

А Майрико с тех пор хвостом за ним ходит, все прощение вымолить пытается. Только зря. Клесх если рубил, то всегда сплеча. Чтоб наверняка. И обратно не прирастало.

Лесана убирала сорочатник. Суетливые птицы хлопали крыльями, вскрикивали, роняли перья. Потом успокаивались и чинно рассаживались по жердочкам, ожидая еды. Девушка чистила клетки, наливала воду, бросала в кормушки кости, оставшиеся от обеда выучеников, сыпала хлебные крошки.

Прожорливые трещотки бросались к лакомству, ругаясь и наскакивая друг на друга. Послушница не обращала на них внимания, бездумно делая свою работу. Мыслями она унеслась далеко-далеко. К памятной и страшной ночи, когда совершила дикую, недостойную насельницы Цитадели и ратоборца ошибку.

Она отпустила Ходящую. Не просто Ходящую – кровососку с детенышем! Увидела в них людей. Вывела из крепости на свободу. Оглушила Тамира, который, сохраняя трезвый разум, собирался ей помешать. Выступила против друга, против обережника. И ради кого? Ради нежити! От этих дум становилось так стыдно и тошно, что хотелось взвыть.

Но, несмотря на гложущее чувство вины, на досаду и злость, Лесана понимала: повторись эта ночь снова, она поступила бы так же. Потому что в тот миг, когда несчастная роженица корчилась на окровавленном топчане, она не казалась ей чудовищем. Обычная баба, которую корежит от боли, ужаса и материнского страдания. И когда младенец появился на свет, он тоже ничем не отличался от человека. А Зорянка… Зорянка была слишком похожа на мать. И за шесть с небольшим лет не так уж сильно изменилась.

У младшей сестры в тот миг пронеслись перед глазами сумасшедшим хороводом видения будущего. Как ее, эту только что родившую женщину, будут терзать, пытаясь вызнать что-то важное. Лесана видела и знала, как вырывают в Цитадели откровения у Ходящих. Она не могла допустить, чтобы ее сестру превратили в кусок живого мяса, чтобы едва родившегося младенца отдали целителям… Не могла. Она все сделала правильно, но при этом совершила ошибку. Не поступилась совестью, но наплевала на долг – долг каждого обережника – защищать людей, истреблять обитателей ночи.

От тоски и смятения стало трудно дышать. Потому что разум с сердцем были в разладе. И хотя сердце, окаянное, твердило свое: то сестра, сестра родная и сестрич! Рассудок говорил другое: то нежить злобная с выродком.

Пожалела их, отпустила – сколько жизней загубила, попустившись собственной слабостью? Скольких новых Зорянок настигнет участь сделаться кровососами? От этой собственной раздвоенности девушке становилось больно и страшно.

И дело даже не в том, что беглая кровососка сама будет кормиться людьми, а в том, что вместе с ней уйдет от облавы и ее Стая, а это означает десятки и сотни загубленных человеческих жизней. Вот когда впервые послушница поняла, почему в Цитадели учили не видеть в Ходящих людей. Вот почему безжалостно вырывали из сердец любую привязанность – к дому, к другу, к любимому. Потому что, стань Айлиша или Тамир нежитью, разве смогла бы Лесана обречь их на смерть или мучения? Корчись в темнице родная мать, поднялась бы рука отдать ее Донатосу или Ихтору?

И разве утешит мысль, что не помнят Ходящие прошлой жизни, что горит в них огонь лютой ненависти к человеку, что движут ими голод, жадность и ярость?

Нет. Никогда.

Только как теперь жить? Жить как, помня свое предательство? Как постигать науку обережника, если отпустила врага? А Тамиру каково теперь? Лесана помнила его взгляд. Ненавидел. Люто. Но не выдал. Все равно не выдал.

От этого девушка казалась самой себе еще гаже, еще подлее. И злые слезы текли из глаз, а сердце сжималось от тоски и одиночества, от понимания того, что все изменилось.

Осталась она совершенно одна, загнанная в ловушку отчаяния, в которую шагнула добровольно. И некому защитить, некому поддержать. А в душе все сгорело, даже уважение к себе. И никто не утешит, ибо нет утешения в такой скорби. Как нет прощения предателям и лукавцам. Никто не попытается понять, так как понять это невозможно, как и простить… А бывший друг станет теперь не врагом даже, просто чужим. Лицом в толпе.

Лесана выметала из клеток птичий помет вперемешку с пухом и не догадывалась еще, что страшный груз содеянного будет мучить ее не день, не седмицу, не месяц и не год. Много лет. Потому что есть раны, которые не в силах залечить даже время. И все эти раны человек наносит себе сам.

Но все же хорошо, что она о том не догадывалась. Потому что пока живет в сердце надежда на прекращение страданий, еще можно как-то жить и терпеть боль. А отчаяние и безысходность – худшие враги, они сковывают равнодушием, лишают воли, и даже смельчак сдается под их натиском.