Тук да тук
Город Кунгур славился кожевенными заводами и сапожных дел мастерами. Одним из них был моя дедушка.
Сколько пар обуви было сделано трудолюбивыми дедушкиными руками, скольких людей он обул! И мастер он был не последний. Обувь из-под его рук выходила красивая и крепкая — знаменитая. Недаром кунгурские сапоги да баретки (женские туфли) вывозили на Нижегородскую ярмарку и даже продавали за границей.
Дедушка сидел на круглой, обтянутой кожей седухе, в кожаном фартуке, с засученными до локтя рукавами, обнажавшими его волосатые жилистые руки, держа деревянные гвоздики во рту, неутомимо, как дятел, стучал, стучал. Навертит шилом дырок в подошве, вставит в дырку гвоздик и ловко, одним ударом забьет, вставит — забьет, вставит — забьет. Гвоздики, как спички, только еще короче, а держат — не оторвешь. Тук да тук. глядишь, к концу недели опять готово несколько пар. В суббогу дедушка относил новые сапоги нж завод, сдавал их и получал деньги за работу. От него я узнал. «о такое подметки, стельки, головки, набойки, заготовки, дратва. научился и сам чинить обувь.
«Тук-тук, тук-тук»...— ралговаривал дедушкин молоток.
Как сейчас вижу . опущенные плечи и заросший мохнатый затылок. Дед сидит спиной к двери, перед ним на низком столике, среди разложенных инструментов — иголок, шильцев, молотков, .коробочек с железными и деревянными гвоздиками торжественно восседает кошка. У ног на полу лежит собака.
— Оля, Оля! — кричит дедушка, не оборачиваясь и продолжая стучать молотком, дедушка глуховат, и у него манера кричать во весь голос — мертвый услышит.
Появляется бабушка.
Почему-то он называл бабушку Олей, хотя настоящее имя ее было — Елена Ивановна. А дедушку звали Иван Михайлович.
— Обедать пора,— заявляет дедушка.
Он, высокий, кряжистый, входя в дверь, вынужден пригибаться, не то ударится лбом о притолоку. А бабушка сухонькая, маленькая, сгорбленная, в платочке, и суетливая — беда. Всегда готова услужить, что-то принести, сделать, подать.
Дедушка встает, аккуратно снимает и кладет фартук, моет руки и садится за стол в большой комнате. Туда же переходят хвостатые спутники, а бабушка проворно орудует у русской печи заслонкой и ухватами. Прихватив тряпкой, тащит горячий горшок со щами, потом — кашу...
Отобедали — снова за работу.
Иногда, в хорошем расположении духа, дедушка поет. Певец он неважный, и песня всегда одна и та же:
Звонит звонок в тюремном замке,
Ланцов задумал убежать...
«Кто этот Ланцов и откуда он задумал убежать?» — размышлял я, слушая дедушку. Какой он, Ланцов? А дедушка тем временем повторял своим грубым голосом, наверное, уже в тысячный раз:
Звонит звонок в тюремном замке...
«Тук-тук, тук-тук...»
Скучно, наверное, сидеть вот так, день-деньской, зажав между колен заготовку, насаженную на чугунную «ногу», и без конца заколачивая гвоздочки в толстую дубленую подошву или протягивая вощеную дратву через упрямую шагреневую кожу...
А может быть, и не скучно: мастер любит свое дело. А кроме того, если не работать — что есть будешь?
Вот так они и жили. Дедушка целые дни чеботарил — тачал, сбивал сапоги, бабушка стряпала и кормила дедушку.
В будни и праздники
Такой порядок нарушался лишь в большие церковные или, как тогда говорили, престольные праздники. Накануне начиналась генеральная приборка. Дедушка собирал и прятал все инструменты, мазал волосы деревянным маслом. Бабушка мыла и скребла пол, окна, двери, расстилала чистые половики, такие чистые, что на них ступить было страшно, прыскала пихтовым маслом, вооружившись перышком, мазала им все углы и щели, залезала под столы, диван. Над оконными карнизами развешивала веточки пихты, запах пихты разносился го всему дому, казалось, пахло лесом.
В праздники обязательно стряпали пельмени. Приходили гости — родня, знакомые. Ели помногу и долго, похваливая стряпуху. Дедушка насытится и кричит:
— Оля! Не надо, не надо больше, я наелся!
Это была не шутка. Дедушка, всерьез считал: раз он сыт — так и другие должны быть сыты. Зачем варить лишнее варево пельменей. Лучше оставить для другого раза, А гости тут же сидят и слышат.
Многое у дедушки было не так, как у других. Меня, например, удивляло, что, сходив в баню, он после этого долго и основательно умывался холодной водой — вроде как смывал банный дух; летом, даже в сильную жару, ходил в валенках — больших, красных, с узорами, на подшитой толстой подошве и с загнутыми кверху носами, такие валенки продавали только на ярмарке. И теперь, когда я вижу такие валенки — а увидеть их сейчас можно лишь в музее, передо мной сразу встает мой дедушка...
На все фасоны
Говорят, человек узнается по его отношению к слабейшему. Если эта примета верна, то дедушка мой был лучший человек на свете. Представляете? Восемь живых тварей кормили его мозолистые руки. Четыре собаки и четыре кошки.
В те времена в каждом дворе была собака, а в доме кошка, да не одна, а у наших стариков имелись еще и свои причины водиться с четвероногими. Бабушка Елена Ивановна была третьей женой у дедушки Ивана Михайловича (первые две умерли), своих детей у нее не было, дедушкины дети давно выросли, обзавелись собственными семьями — а должен человек кого-то опекать, о ком-то заботиться, чувствовать, что он кому-то нужен!..
Наверное, потом:у что дедушка знал о своем недостатке — глухоте, он предпочитал общество животных: с людьми надо разговаривать, а с собакой, кошкой можно и помолчать. Не обидятся. И вообще: одному, конечно, тоскливо, хотя бы и занятому чем-то; а когда рядом есть живая душа — совсем другое дело.
Забавная компания! До обеда почти никого не видно, за исключением тех, что торчат около дедушки: где, что, кто делает — неизвестно, а как прозвучит грозное дедушкино «Оля! Оля!», так сразу сбегутся все, рассядутся вокруг стола с умильными мордочками и ждут: «Мы тоже пришли обедать».
Роска, Шарик, Пятка, Кульбик — собаки (Томка не в счет), Билко, Буско, Рыжко — кошки, точнее коты. Кличку Рыжко, или Рыжик, носили одновременно два кота, удивительно похожие. Как их различала бабушка и как они сами отличали друг друга, ведомо было только им...
Не подумайте, что это были красавцы какие-нибудь, хоть сейчас на выставку. Куда там! Невзрачнее существ было трудно вообразить. А старики не чаяли в них души.
Возглавляла всю эту компанию, конечно, Роска, хотя ее слышно было, пожалуй, меньше других. Длинная, черная, приземистая, с растянутым туловищем, острой мордочкой и кривыми, вывернутыми наружу коротенькими ножками, Роска сильно смахивала на таксу. Возможно, в родне у нее и была чистокровная такса. Все же остальные собаки были «дворянских кровей», как определял их происхождение мой отец, то есть попросту дворняги.
Роска передвигалась не спеша, вперевалку — «брюхом землю подметала», семенящей походкой и не глядя по сторонам. По попробуй тронуть — ого! Если Роску не задевали, она относилась ко всему с исключительным равнодушием. Другой такой ленивой собаки я не видал! Роска редко показывалась на улице, совершенно не интересовалась охраной хозяйского дома. Мне кажется, она рассуждала так: зачем стараться, когда и без меня караульщиков хоть пруд пруди? Большую часть времени Роска проводила во сне на своем любимом месте — голбце у русской печи. Вероятно, при рождении Роску нарекли Розой, а потом стали кликать — Роска да Роска и стала Роска. И вообще она так же походила на розу, как колючий чертополох на нежный ландыш.
Пятку прозвали Пяткой потому, что она всех, больших и маленьких, хватала за пятки. Ух и сварливая была собаченция!
Обыкновенно она яростно бросалась на прохожих, не разбирая — свой это или чужой, знакомый или незнакомый. Несмотря на маленькие размеры, собачонки этой боялись все, как чумы. Короткая шерсть Пятки была окрашена в ярко-песочный цвет. В этом было спасение для ребят нашей улицы. Завидя издали быстро приближающееся желтое пятнышко, они бросались врассыпную, громко крича:
