Я понял, что мои предостережения не подействуют, и сказал, что как член партии считаю своим долгом заявить им и товарищу Сталину, что мы не имеем права посылать агента на верную смерть в мирное время. План операции должен обязательно предусматривать возможности ухода боевика после акции, нельзя согласиться с планом, в котором агенту приказывали уничтожить серьезно охраняемый объект без предварительного анализа оперативной обстановки. В заключение Игнатьев подчеркнул, что все мы должны думать, думать и еще раз думать о том, как выполнить директиву партии.
Это совещание оказалось моей последней деловой встречей с Игнатьевым и Епишевым. Через десять дней Игнатьев поднял оперативный состав и войска МГБ по тревоге и конфиденциально проинформировал начальников управлений и самостоятельных служб о болезни Сталина. Через два дня Сталин умер, и идея покушения на Тито была окончательно похоронена.
Тем временем мои попытки перейти на работу в партийные органы или Совет Министров, казалось, начали приносить плоды. В 1952 году я отправил в ЦК информацию, полученную от нашей резидентуры в Вене, о планах американцев похитить секретаря ЦК австрийской компартии. Меня вызвали в ЦК к Суслову, чтобы обсудить эти данные. Спустя несколько дней, в первые дни марта 1953 года, мне сказали, что мою кандидатуру рассматривают на замещение вакансии заместителя председателя недавно сформированной иностранной комиссии ЦК КПСС по «нелегальным» связям с иностранными коммунистическими партиями. Фактически речь шла о моем назначении руководителем специальной разведывательной службы при ЦК партии. Мы с женой были полны надежд, что, может быть, придет конец моей службе в органах безопасности, которые возглавлялись абсолютно некомпетентными людьми, совершавшими преступления как по причине некомпетентности, так и из карьеристских побуждений.
Но быстро разворачивавшиеся события коренным образом изменили мою судьбу. 5 марта Сталин умер, и в тот же день поздно вечером Берию назначили министром расширенного Министерства внутренних дел, которое теперь включало в себя и милицию, и аппарат органов безопасности (МГБ). Я был на похоронах Сталина и видел, как непрофессионально Серов, Гоглидзе и Рясной контролировали положение в городе. Прежде чем я смог добраться до Колонного зала, чтобы встать в караул от моего министерства, кордон из грузовиков перекрыл путь, так что мне пришлось пробираться через кабины грузовиков. Не продумали даже, как разместить все делегации, прибывавшие на похороны. Была какая-то идиотская неразбериха, из-за которой сотни скорбящих людей, к сожалению, погибли в давке.
Во время похорон Сталина мое горе было искренним; я думал, что его жестокость и расправы были ошибками, совершенными из-за авантюризма и некомпетентности Ежова, Абакумова, Игнатьева и их подручных.
На следующий день после похорон я понял, что началась другая эпоха. Секретарь Берии позвонил мне в шесть вечера и сообщил, что новый Хозяин покинул кабинет и приказал не ждать его возвращения. С этого момента я мог уходить с работы ежедневно в шесть вечера в отличие от тех лет, когда приходилось работать до двух или трех утра, пока Сталин сидел за рабочим столом в Кремле или у себя на даче.
Началась перетряска кадров в новом министерстве. Круглов, который работал с Маленковым в ЦК в 30-х годах и на протяжении последних семи лет был министром внутренних дел, стал первым заместителем Берии в расширенном МВД. Гоглидзе, который невольно оказался причастным к «мингрельскому делу», перестал занимать пост заместителя министра и возглавил военную контрразведку. Богдан Кобулов, протеже Берии, которого Абакумов в 1946-м уволил из органов госбезопасности, вернулся на Лубянку в должности заместителя Берии. Серов, человек Хрущева, сохранил свое положение и остался первым заместителем Берии. Рясной и Савченко, которые, как и Серов, работали с Хрущевым на Украине, возглавили Главное разведуправление. Федотов, всегда уравновешенный и дисциплинированный, ненадолго сменивший в 1946 году Фитина в руководстве внешней разведки, а позже работавший в Комитете информации, вновь, как и до войны, возглавил Главное контрразведывательное управление. Берия назначил генерал-лейтенанта Сазыкина, моего бывшего заместителя по отделу «атомной» разведки, начальником Управления по борьбе с идеологическими диверсиями и национализмом, будущего 5-го «политического» управления КГБ.
Параллельно с этими быстрыми назначениями шло развенчание обвинителей по делу сионистского заговора и «делу врачей». Эйтингон, Райхман, Селивановский, Белкин, Шубняков и другие высокопоставленные работники, арестованные по обвинениям в сокрытии сионистского заговора или содействии Абакумову в планах захватить власть, были освобождены в конце марта 1953 года. Дело Жемчужиной закрыл сам Берия 23 марта, но освободили ее на следующий день после похорон Сталина, по случаю дня рождения Молотова, 9 марта. Берия приказал пересмотреть дела Эйтингона и Райхмана и быстро утрясти все формальности, необходимые для их освобождения.
Позже Эйтингон рассказал мне, что не ждал ничего хорошего, когда после смерти Сталина, о которой он не знал, его вызвали к следователю. К его удивлению, он увидел там Гоглидзе и Кобулова, который был уволен из органов еще семь лет назад. Он сразу понял, что произошли большие перемены. Ему был задан лишь один вопрос: будет ли он после освобождения продолжать службу? Он чувствовал себя неважно, но после лечения был готов продолжить работу. Потом Кобулов сказал Эйтингону, что Сталин умер и он, Кобулов, говорит от имени Берии, недавно назначенного главой расширенного Министерства внутренних дел, а он – его заместитель по следственной работе и контрразведке. Кобулов обещал, что, хотя формальности займут несколько дней, Эйтингон может спокойно отдыхать в камере в ожидании освобождения. Эйтингон попросил перевести его подальше от следственного блока, чтобы ему не приходилось слышать крики заключенных, на которых Рюмин пробует «активные методы следствия». Кобулов ответил, что Рюмин сам находится под арестом за совершенные преступления, а Берия, став министром, первым же приказом запретил избиения и пытки подследственных на Лубянке и в Лефортове.
Потом Кобулов вызвал конвой, и в следственную комнату вошел конвоир, чтобы сопроводить Эйтингона до его камеры. Рисуясь перед Кобуловым, охранник приказал Эйтингону: «Руки за спину!» – обычное обращение с заключенными. Кобулов немедленно оборвал его и приказал обращаться с Эйтингоном с подобающим уважением, как с генерал-майором госбезопасности, так как он уже не под следствием, а под административным арестом. Это наконец убедило Эйтингона в том, что все происходящее не игра.
Берия приказал мне и другим генералам проверить сфабрикованные обвинения по сионистскому заговору. Больше всего меня поразило то, что Жемчужина, жена Молотова, якобы установила тайные контакты через Михоэлса и еврейских активистов со своим братом в Соединенных Штатах. Ее письмо к брату, датированное октябрем 1944 года, вообще к политике не имело никакого отношения. Как офицер разведки, я тут же понял, что руководство разрешило ей написать это письмо, чтобы установить формальный тайный канал связи с американскими сионистскими организациями. Я не мог представить себе, что Жемчужина способна написать подобное письмо без соответствующей санкции.
Я вспомнил о своих контактах с Гарриманом по поводу создания еврейской республики в Крыму; из показаний Жемчужиной я понял, что зондаж американских представителей по этому вопросу осуществлялся не только через меня, но и по другим направлениям, в частности через Михоэлса. Это убедило меня в том, что мое общение с Гарриманом – лишь одна из немногих попыток обсудить, как можно использовать еврейский вопрос в более широком контексте советско-американских отношений.
Когда я начал обсуждать с Берией ту роль, которую могла бы сыграть Жемчужина в обновлении неформальных контактов с международным еврейским сообществом, он оборвал меня, сказав, что этот вопрос в разведоперациях закрыт раз и навсегда.
