И вот этот-то самый мужик почему-то начал считать, что это большее отчего-то весомее, крупнее и слаще в другом государстве. Но не в Европе, нет – умная Европа и свои-то угольные шахты с половины позакрывала – там денежки считать хорошо умеют! Вся надежда шахтерская – на соседей. Эх, Россия, страна-через-дорожку! Что ж ты так замутила, смутила умы? Оно и понятно: рыбку – ее сподручнее ловить в мутной воде. Крым ты уже «отмутила», но наш Донбасс-то тебе зачем? Он же спокон веку дотационный – по крайней мере, на моей памяти. Что ты, великая держава, где и своего с лихвой хватает, с нашим Донбассом делать-то будешь? Его ж кормить, поить, за уши из болота тянуть надо, пенсии повышенные платить, инвалидов содержать! Или права соседка Люба – только сухопутный коридор в Крым их и интересует? Чтобы не мучиться с самолетами, паромами. Черное море неспокойное: помнится, мост через Керченский пролив однажды уже возвели. Просуществовал торжественно, с перерезанием красной ленточки и тушем, громогласно извергнутым из меди духовых, пущенный в эксплуатацию мост всего три месяца – хотя раньше и воровали меньше, и строили качественнее – знаменитый Карлов мост в Праге с четырнадцатого века стоит без единого капитального ремонта. Так что вряд ли россияне поедут в крымнаш по мосту – и не в этом году, это уж точно. Ну а мы… мы с Женькой теперь в Крым ни ногой. Потому что как бы мы не любили это место, но лазить по скалам Фороса и собирать обкатанные морем голыши в Коктебеле нас уже не соблазнишь. Что ж… будем открывать для себя новые горизонты! На учительскую зарплату не слишком разгонишься в Париж или ту же Прагу, которая меня очаровала на всю оставшуюся жизнь, но возить кровные людям, которые, оказывается, всю жизнь были «притесняемыми» и «несчастными» – нет уж… сидите без наших с Женькой сбережений! Обидчивые мы. Хотя, конечно, далеко не все крымчане ходили голосовать на этот дурацкий референдум – да и я больше чем на сто процентов уверена, что результаты его были сфабрикованы. Потому что никто и никогда не запрещал ни в Крыму, ни где бы то ни было в Украине русский язык. Половина страны говорит и пишет по-русски, да и школы в нашем регионе в большинстве своем русскоязычные. В том же Крыму на весь огромный полуостров функционировало всего семь школ с украинским языком обучения! После этого начинайте рассуждать о притеснениях, а мы посмеемся. Да и в Харькове, где я училась, за все пять лет чистую украинскую речь на улицах я также не слышала ни разу – разумеется, колоритный суржик, повсеместно звучащий повсюду, был не в счет. Моя бабушка, которая до замужества жила в «первой столице», рассказывала, что когда-то с певучим украинским языком здесь было куда лучше. Однако потом, после того как началась повальная русификация и русский язык насаждался «от Москвы до самых до окраин», украинский стал забываться, отошел на второй план и даже в семьях люди начали общаться уже только по-русски. Возможно, эта политика огромной империи под названием СССР была в чем-то и верной: ну как иначе могли поговорить чукчи с таджиками или жители Еврейского автономного округа с уроженцами Казани? Разумеется, верной она была только для самой империи, а от национального, родного, кровного во многих местах осталась лишь декоративная составляющая: ансамбли песни и пляски да два урока по сорок пять минут в неделю. Вот и получилось, что язык той половины страны, где я родилась и выросла, так и остался на втором месте. Я сама начала учить его лишь во втором классе общеобразовательной школы. Многие и сегодня выбирают «русские» классы, чтобы их детям было легче: потому как родители, учившие украинский на уровне факультатива, языком также не владеют, а помогать ребенку с уроками все же нужно. Потому-то и не хотят мамы-папы разбираться со всеми этими «шлунками» и «нирками», «лугом» и «кисенем», им легче, как и они учили, – желудок и почки, щелочь и кислород…. Позорище, как говорит наша директриса, слушая некоторых учителей, ведущих обязательные уроки на украинском и при этом безбожно коверкающих язык. Да что говорить об учителях, когда сам бывший премьер Азаров, которого за глаза называли не иначе как «Азиров», каждый божий день вещал с экранов на таком диалекте и с таким акцентом, что граждане родной страны не знали – смеяться им или плакать. Денежки из бюджета, впрочем, и он, и сбежавший в Ростов Янукович при этом воровали очень квалифицированно. Словом, в результате их слаженных действий и наступили те самые обещанные «покращення і стабільність». Нас стабильно обстреливают с территории соседней державы – наверное, для того, чтобы довести начатое сбежавшими к соседям же правителями «покращення» до логического конца и развалить все окончательно. Что-то я сегодня невеселая… А чему радоваться? Связи нет третий день, и даже неизвестно – живы ли те, с кем я общаюсь, не накрыло ли их дом при обстреле, не расстреляли ли их машину на дороге в город, куда все мы периодически выбираемся – потому как жить без некоторых привычных вещей оказалось трудно. У нас с Женькой уже не осталось ни шипучего аспирина, который так хорошо помогает от мигрени, ни любимых Женькиных шоколадных конфет – которые и для, и от. От хандры и для хорошего настроения. А у меня как раз хандра. Наверное, на сегодня буду заканчивать – засиделась далеко за полночь, а завтра будет тяжелый день: накануне прошел дождь, и самое время прополоть и окучить картошку. Может быть, как пессимистически утверждает моя соседка Люба, зимой нам придется надеяться только на собственный урожай.

– Дай сюда, безрукая!

На каталке, с лязгом въехавшей по пандусу, виднелось совсем уж пергаментное лицо. Нос заострился, скулы картонно торчали из-под желтой кожи, под глазами залегли тени, которые я про себя так и называла – смертные. Я уже перевидала десятки таких лиц, но именно это меня почему-то цепануло. И тут же бросилось в глаза еще одно: рядом с санитарами, которые стремительной рысью толкали носилки по коридору, семенила какая-то совсем уж нерасторопная квашня, которой полагалось нести пакет с физраствором. Эта, видимо только на днях выпеченная в недрах медучилища, сестра милосердия вела себя так, как будто никогда в жизни не видела ни больных, ни самого простого медицинского оборудования, да и под ноги тоже не смотрела – вот она зацепилась тапкой за перекладину больничной колесницы и в очередной раз так дернула капельницу за трубку, уходящую в вену того, кто умирал прямо сейчас, под ее нерасторопными руками, – что я не выдержала.

Отбросив в сторону свое извечное ведро и стряхнув в него перчатки, насквозь пропитавшиеся хлорамином, я буквально отпихнула от каталки существо в зеленой хирургической робе. Девица обиженно захлопала обильно накрашенными ресницами и что-то нечленораздельно пискнула – но мне уже было не до ее испорченного навек реноме. Одной рукой я перехватила пакет с жидкостью, которая была призвана заменить с каждой секундой утекающую из раненого кровь, а другой умудрилась подправить на место внутривенный катетер, который эта недоучка чуть не выдрала.

Два санитара и теперь уже я одной слаженной упряжкой мчались по коридору к заветной двери реанимации – когда я поняла, что уже поздно. Мы его не довезли. Он, державшийся на волоске, наверное, несколько суток, не дотянул до возможного спасения каких-то несчастных трех минут. Три минуты, которые улетучиваются неизвестно куда, когда ты пьешь кофе, рассеянно болтая ложечкой в чашке, или сидишь в парке, наблюдая, как толкутся и курлычут на весенних тропинках голуби; три минуты – бесцельно потраченные на треп или на сигарету на крыльце института… У него в жизни уже никогда не будет этих трех заветных минут, которые можно израсходовать на что угодно. Этот парень уже не потратит трех минут, чтобы обнять и поцеловать девушку, – потому что он очень устал. Он боролся до последнего – но не отыграл у войны всего три очка.

Я видела все – и последнее трепетание жизни под веками, слышала его последний, хриплый вдох. Все было, как в учебнике, – терминальное состояние завершилось клинической смертью. Его сердце остановилось. Но меня было уже не остановить. К черту учебники! Не дав двоим рядом со мной опомниться, я сделала последний рывок, который не смог сделать тот, чью кровь – вернее остатки крови – сердце уже не качало. Но мозг… Его мозг был еще жив! Он не умер и не умрет еще какое-то краткое время, питаясь запасом кислорода в клетках… Я не стала раздумывать дальше – передо мной и тем, кого почему-то непременно нужно было достать, вернуть с той дороги, откуда обычно уже нет возврата, с грохотом распахнулась последняя, заветная дверь.