140
пытается отыскать хотя бы какой-то позитивный смысл этих действий: “22 декабря Петр издал указ о не битии челом самому государю. Объявляя учреждение надворных судов и порядок аппеляционный, по истине сей указ трогателен, хотя и с примесью обыкновенной жестокости, которая выражалась более принятою формулой, чем в настоящем деле”(Х,252). Поэт отмечает усилившуюся потребность царя в казнях и расследованиях: “Через час после сей казни 210 Петр явился в Сенат и объявил новую следственную комиссию над беспорядками и злоупотреблениями властей по донесению фискалов. К суду сему позваны Меншиков, граф Апраксин с братом, кн. Яков Долгорукий и многие другие. Но из числа сего пострадал один только знатный: кн. Матвей Петрович Гагарин. Он лишился имения и жизни. Кн. Яков Долгорукий оправдался один. Обрадованный Петр его расцеловал”(Х,253). В этом фрагменте все может показаться странным, если считать последнюю фразу поэта искренней. Сам Петр назначил расследование, сам освободил главных виновников, казнил родовитого дворянина и обрадовался тому, что кто-то смог оправдаться и без его помощи. Думается, поэт приводит этот эпизод для того, чтобы показать чудовищное лицемерие самодержца.
В цензурной выдержке, сохраненной Анненковым, - единственное, что осталось от тетради за 1719 год, - душа Петра прямо названа железной. Однако исследователей больше занимает не это определение, а обстоятельства, приведшие якобы к некоторым изменениям в натуре самодержца: “Скончался царевич и наследник Петр Петрович: смерть сия сломила наконец железную душу Петра”(Х,255). Этот и другие изъятые цензурой фрагменты “Истории Петра” за “1721” год, столь часто цитируемые в разных изданиях, вырваны из контекста цельного пушкинского повествования. Из первой цитаты безусловно одно - по мнению поэта, душа Петра была железной и она оказалась сломленной, что отнюдь не означает поворот к лучшему, к оздоровлению души. Возможно, Пушкин связывал это обстоятельство с ослаблением законотворческой деятельности Петра - не ее характера, а объема, потому
141
что характер-то как раз и не изменился: “Достойна удивления: разность между государственными учреждениями Петра Великого и временными его указами. Первые суть плоды ума обширного, исполненного доброжелательства и мудрости, вторые нередко жестоки, своенравны и, кажется, писаны кнутам. Первые были для вечности, или по крайней мере для будущего, - вторые вырвались у нетерпеливого самовластного помещика. NB. (Это внести в Историю Петра, обдумав.)” (Х,256).
Последнее замечание Пушкина обычно опускается, потому что оно не только ставит под сомнение все вышесказанное о достоинствах Петра, но и поднимает ряд более серьезных вопросов: утвердился ли поэт в своем мнении и было ли оно вообще пушкинским, не записано ли им с чужих слов? Без рукописи ответить на это вопрос сложно. К тому же известно, что свои изменения в текст внес цензор Сербинович 211. К примеру, фраза “нередко жестоки” принадлежит его перу. У Пушкина было просто “жестоки”. Вместе с тем, если сравнить этот фрагмент с другими сохранившимися цензурными выкидками той же тетради, можно увидеть, что известное выражение находится в одном ряду с более критическими замечаниями: “По учреждении синода, духовенство поднесло Петру просьбу о назначении патриарха. Тогда-то (по свидетельству современников графа Бестужева и барона Черкасова) Петр, ударив себя в грудь и обнажив кортик, сказал: “Вот вам патриарх”” (Х,256). Очевидно, что речь здесь идет не о временном указе Петра, а о том, что продиктованы “умом обширным, исполненным доброжелательства и мудрости” и отношение к нему у Пушкина критическое. Полно иронии и следующее замечание поэта: “Сенат и синод подносят ему титул: Отца Отечества, Всероссийского Императора и Петра Великого. Петр недолго церемонился и принял их” (Х,256). Как это ни странно, сказав о достоинствах государственных учреждений Петра, Пушкин почему-то уничижительно отзывается о них: “Сенат (т.е. 8 стариков) прокричали vivat - Петр отвечал речью гораздо более приличной и рассудительной, чем это все торжество”(X, 256). Рассуждения поэта о повседневной законодательной деятельности
142
Петра заканчиваются столь же нелестным выводом: “Указ о возвращении родителям деревень и проч., принадлежащих им и невинным их детям, также и о платеже заимодавцам. NB. Сей закон справедлив и милостив, но факт, из коего он проистекает; сам по себе I несправедливость и жестокость. От гнилого корня отпрыск живой” (Х,256). Последнее больше похоже на афоризм, относящийся ко всему царствованию Петра.
Следующая тетрадь также не содержит никаких свидетельств, подтверждающих пушкинскую мысль о двойственном характере петровских преобразований, скорее наоборот, поэт дает понять их определенную направленность: “Петр был гневен. Не смотря на все его указы, дворяне не явились на смотр в декабре. Он 11 янв.<аря> издал указ, превосходящий варварством все прежние, в нем подтверждал он свое повеление и изобретает новые штрафы”(Х,257), “5 февраля Петр издал манифест и указ о праве наследства, т. е. уничтожил всякую законность в порядке наследства и отдал престол па произволение самодержца”(Х,257). Не изменился характер и “временных” его указов: “Указ о дураках и дурах (фамильных): в брак не вступать, к наследству не допускать, у женатых уже не отымать”(Х,258), “За бороду (купцам) положено платить 50 р. - и проч. двойной оклад и вышивать на платьях красные и желтые лоскутья”(Х,260). К народу отношение Петра тоже было немилосердное: “Главная мысль и занятия Петра были перепись народу и расположение по оной своему войску”(Х,259). Вновь Пушкин замечает: “Петр разделил власть духовную от светской” (Х,259), что на поверку означало как раз обратное - подчинение церкви воле самодержца: “О приемлющих иную веру из православной Петр повелел докл.<адывать> в Сенат, а решение было предоставлено себе”(Х,260). Подчеркивает поэт и своеобразное решение царем дворянской проблемы: “О отставных офицерах (кроющих свои чины и назыв.<ающи>ся просто дворянами) строгий указ” (Х,262). Поход Петра на Персию, якобы с христианской миссией, не состоялся по причинам, очень напоминающим о неудаче Прутской
143
компании (Х,267). В конце тетради Пушкин просто пишет: “Приуготовлены были Триумф.<альные> врата - с хвастливой надписью” (Х,272).
В предпоследней тетради Пушкин вновь касается правосудия реформатора и уже без оговорок называет его келейным: “Петр застал дела в беспорядке. Он предал суду между прочим к.<нязя> Меншик.<ова> и Шафирова (...) А за то, что Шаф.<иров> при всем Сенате разругал по матерну об.<ер>-прок.<урора> (...) кажется на смерть осудить нельзя. Обвиняли его в том, что брата своего произвел он в чин и дал ему жалование без указу гос.<ударя> (...) - но все это в то время было бы весьма неважно. То ли делал Апр<акси>н! (...) Шафирова Петр неоднократно увещевал и наказывал келейно, что случалось со всеми его сподвижниками...” (Х,273). Конечно, и на этот раз Шафиров был помилован, хотя и сослан в Сибирь. Пушкин вновь обращает внимание на то, как Петр вмешивается в религиозную жизнь своих подданных. Синоду он указывает “никого не постригать, а на убылые места ставить старых отст.<авных > солдат” (Х,274). Запрещает держать в кельях чернила и бумагу без разрешения настоятеля. “В полки указом ставит попов ученых” (Х,274). Царь велит: “Не цаловать икон и мощей во время службы” (Х,274), “...запретил делать гроба из выдолбленных дерев” (Х,274). Наконец, Петр дошел до того, что “Сочинил устав для Невск.<ого> монастыря” (Х,279). И все это на фоне той же нелепости и жестокости “временных” постановлений реформатора: “...ук.<аз> об описки чужого хлеба - в неурожай; (опять тиранство нестерпимое)” (Х,274), “Бородачам, сидящим под караул.<ом> за неимением чем заплатить пошлину, выбрить бороду -и выпустить” (Х,280), “За утайку в переписи мордву и чер.<емис> -прощать, если окрестятся” (Х,280).
