Перед смертью поэт пишет начало статьи “О Мильтоне и Шатобриановом переводе Потерянного Рая”, где есть следующие строки:
114
“Шатобриан на старости лет перевел Мильтона для куска хлеба (...) Тот, кто, поторговавшись немного с самим собой, мог спокойно пользоваться щедротами нового правительства, властью, почестями и богатством, предпочел им честную бедность. Уклонившись от палаты перов, где долго раздавался красноречивый его голос, Шатобриан приходит в книжную лавку с продажной рукописью, но с неподкупной совестью” (XII, 144). Последнее обстоятельство особенно волновало Пушкина. На полях письма Вяземского к Уварову по поводу книги Устрялова “О системе прагматической русской истории” Пушкин написал об историческом труде Полевого: “...он сделан членом-корреспондентом нашей Академии за свою шарлатанскую книгу, писанную без смысла, без изысканий и безо всякой совести” (XVI, 1339)Именно такой труд не хотел делать поэт под руководством и покровительством царя. Но издать самостоятельно “Историю Петра” Пушкин не мог, и возможно, есть доля истины в свидетельстве А.Н.Вульф: “Перед дуэлью Пушкин не искал смерти: напротив, надеясь застрелить Дантеса, поэт, по свидетельству близкого к нему современника, располагал поплатиться за это лишь новою ссылкою в Михайловское (...) и там, на свободе предполагал заняться составлением “Истории Петра Великого”” 190. Действительно, трудно предположить другую причину, которая заставила бы царя отпустить поэта, сохранив за ним право самостоятельно опубликовать историческое произведение. Но как бы то ни было, само возникновение подобного слуха уже свидетельствует об особой, понятной современникам, роли “Истории Петра” в творческой судьбе поэта.
Все иностранные дипломаты, сообщая о смерти поэта, подчеркивали официальный статус нахождения Пушкина при дворе. “Император поручил ему написать историю Петра Великого, и г.Пушкин в последние годы занимался изучением и исследованиями, необходимость коих вытекала из столь огромной задачи”,- замечает, например, секретарь шведо-норвежского посольства Густава Нордин и добавляет: “...те, кому довелось познакомиться с отрывками, написанными им уже на эту тему, способную действительно вдохновить русского историка, вдвойне
115
оплакивают его преждевременную кончину” 191. Скорее всего, Нординг имел в виду общение с Пушкиным, отмеченное в дневнике поэта: “Разговор с Нордингом о русском дворянстве, о гербах (...) Гербы наши все весьма новы. Оттого в гербе князей Вяземских, Ржевских пушка. Многие из наших старых дворян не имеют гербов”. Понятно, что Пушкин высказывал критическое отношение к Петру. Наверное, поэтому на прошении Жуковского о дозволении напечатать “Материалы для истории Петра Великого” царь написал: “Сия рукопись издана быть не может по причине многих неприличных выражений на счет Петра Великого” (Х,482). И все же спустя три года он разрешил, хотя и не без купюр, публикацию пушкинской работы, но она не нашла заинтересованного издателя. Принято считать, что именно эти цензурные изъятия, профессиональные и точные, по мнению Фейнберга, повредили книге. Но они были немногочисленны и смысл пушкинской работы нс изменяли, хотя и делали несколько расплывчатым. Не следует забывать, что свободолюбивая лирика гонимого властями поэта в самом искаженном и порой нелепом виде доходила до читателя, потому что она была нужна ему. В чиновной, полуинтеллигентной России, возлюбившей своего преобразователя, пушкинский труд вызвал недоумение и был решительно отторгнут.
Итак, важным моментом полноценного изучения пушкинского наследия является более точное, с учетом исторической работы поэта, определение главной темы его творчества в ЗО-е годы - исследование героя петровской эпохи. При этом следует иметь в виду, что поэт использовал определенный историко-художественный метод, основанный на критерии нравственной оценки, и сосредоточил свою критику, прежде всего, на “духе времени”, а не на анализе социальных отношений.
116
Глава 5
Структурные и текстологические особенности рукописи “Истории Петра”.
При изучении исторического труда Пушкина важно учитывать, что несмотря на его, казалось бы, очевидную незавершенность, в композиционном отношении он представляет собой вполне законченное произведение: есть начало, конец, четкое деление на главы. Кроме того, по справедливому замечанию Фейнберга, в “Истории Петра” содержатся “близкие к завершению и даже совсем готовые страницы исторической прозы Пушкина” 192. Все это должно было насторожить исследователей. Как получилось, что Пушкин, доведя свое исследование до конца, оставил его в неоформленном виде? Произошло это в конце 1835 года, о чем безоговорочно свидетельствует запись в последней тетради рукописи. Но для нашего вопроса больший интерес представляет другая дата - ведь если бы Пушкин стал перерабатывать свое произведение, то, вероятно, начал бы не с конца, а с начала рукописи. К сожалению у этой даты нет безоговорочного подтверждения.
В начале первой и третьей тетради “Истории Петра” стоят соответственно две записи без обозначения года - “16 янв. 11 1/2 ч.” и “25 января”. В своей работе Попов полагал, что “есть основания сопоставить эти усиленные январские занятия с дневниковой записью от февраля 1835 г.: “С января очень занят Петром”” 193. В комментариях к первому академическому изданию “Истории Петра” это сопоставление приняло более утвердительную форму: “В начале первой тетради записей Пушкина (№ 390) стоит: “16 янв. 11 1/2 ч.<1835 г.>...”(Х,482). Было бы справедливо рядом с обозначением года поставить знак вопроса. В примечаниях к последнему академическому изданию 1979 года
117
Томашевский и вовсе не сомневается, что “этим определяется начало записей .
Между тем, сама фраза “С генваря очень занят Петром” бесспорно означает лишь одно, что поэт в этом месяце работал над “Историей Петра” особенно напряженно. Слово “занят”, даже с указанием отправной точки действия, только предположительно, как один из вариантов прочтения, можно соотнести со словом “начал”. Но тогда следует более убедительно, чем это сделал Попов, объяснить пушкинские строки из писем к жене, относящиеся к лету 1834 года: “Ты спрашиваешь меня о “Петре”? идет помаленьку; скопляю материалы - привожу в порядок” (XV, 154) и ““Петр 1-й” идет; того и гляди напечатаю 1 -й том к зиме” (XV, 159). Исследователь утверждает, что “если исходить из сохранившихся бумаг Пушкина, то нет никаких данных предполагать, чтобы до 1835 г. Пушкиным была проделана какая-либо систематическая работа по Петру. Анализируемые нами рукописи 1835 г. во всяком случае не обнаруживают следов каких-либо предшествующих архивных занятий” 195. Иными словами, Попов оспаривает Пушкина. Томашевский же и вовсе игнорирует эти строки поэта. Однако, их наличие свидетельствует, что в приведенной выше дневниковой записи поэта не могло идти речи о начале пушкинской работы, а значит, сама запись не может служить основанием для точной датировки рукописи.
Далее Попов замечает, что “палеографические признаки рукописей не дают более твердых, уточняющих указаний для датировки, но вместе с тем находятся в соответствии с вышеизложенными соображениями” 196. С первой частью высказывания автора можно согласиться - палеографические признаки, действительно, не дают и не могут дать решительных сведений, но заявление о “соответствии” требует критического отношения. Так, утверждение Попова: “В первых тетрадях преобладает бумага 1833 г., с шестой тетради - 1834 г.” 197 не совсем справедливо. Во-первых, не с шестой, а как минимум с седьмой, если иметь в виду, что рукопись
118
следующей восьмой тетради утрачена, а во-вторых, начиная с 23-й тетради, преобладание бумаги 1833 года возобновляется. Причем, если брать во внимание не только год, но и номер бумаги можно сделать довольно любопытное открытие (см. Приложение 2). Первые и заключительные главы “Истории Петра” написаны на бумаге, чаще используемой поэтом в последний год жизни. Таким образом, середина рукописи оказывается наиболее ранней. Есть своя закономерность в распределении первых и последних глав: по времени написания именно первые являются самыми поздними. Тетради с “1695-1698 гг.” по “1701-1702 гг.” написаны на той же бумаге № 139 с водяным знаком “А.Г 1833”, что, например, и предсмертная статья Пушкина “О Мильтоне и Шатобриановом переводе “Потерянного рая””198 или черновик письма Аршиаку от 27 января 1837 года. 199 Писал Пушкин на ней и раньше, в 1835 году “Сцены из рыцарских времен”200 и предположительно в 1834 году наброски неоконченной статьи о Дельвиге, но пик ее использования пришелся на конец 1836 - начало 1837 годов.
