По мысли Пушкина, ослабление дворянства привело к тому, что, с одной стороны, новая безродная аристократия, совершая дворцовые перевороты, изнутри разлагала верховную власть в стране,
74
а с другой - обнищавшие дворяне, стремясь восстановить утраченные права, открыто выступали против государства. Причем последние, действительно, как показало исследованное поэтом пугачевское восстание, могли, объединившись с нижними сословиями, превратиться в реальную силу и принести немалые бедствия. Таким образом, Дубровский мыслился поэтом вовсе не как освободительный герой, а как важное лицо в “эдакой страшной стихии мятежей”. И все же Дубровский не злодей, а только несчастное следствие петровских преобразований, поэтому и нет у Пушкина по отношению к нему черных красок. Показать отрицательную его сторону должен был выбор Марии, как выбор Татьяны в “Онегине”. Но мотивация поступка героини “Дубровского” выглядела неубедительной, а любой другой финал разрушал ткань произведения, а главное - не показывал безнадежность бунта героя. Неочевидная, на первый взгляд, связь между романом и “Историей Негра” была понятна Нащокину. 10 января он писал Пушкину: “...Что твой роман - Петр 1-й и т.д. - будет ли что нынешний год нового?”(ХV,40).
В 20-х числах января 1833 года вышла книга Павла Сумарокова “Обозрение царствования и свойств Екатерины Великия”, о которой Пушкин сказал: “Что слово, то несправедливость”(IХ,398). Возможно, прочтение ее заставило поэта вспомнить о Шванвиче. 31 января Пушкин записал в рабочем “Альбоме без переплета” замысел “Капитанской дочки”, где Шванвич сдает крепость Пугачеву. История нравственного падения дворянина могла стать хорошей основой для воплощения пушкинского замысла. К тому же связь с историческими событиями, еще лучше - сами события, представленные в виде документов, могли с большим успехом свидетельствовать о пагубных последствиях петровских преобразований.
В прелестных письмах, многие из которых писались рукой Шванвича, речь, по существу, шла о восстановлении допетровских порядков. Это обстоятельство требовало тщательной проверки, и Пушкин незамедлительно приступил к собиранию материалов о
75
восстании. Сначала он обратился к Свиньину за “Памятными записками” Храповицкого - секретаря Екатерины II, а затем, используя в качестве предлога данное ему разрешение работать в архивах, попытался достать закрытые сведения о Пугачеве.
Любопытно, что разговор на эту тему с военным министром Чернышовым происходил сразу же вслед за тем, как царь напомнил поэту о его обязанностях: “...на масленице царь заговорил как-то со мной о Петре I"(ХV, 53), - писал Пушкин Погодину. Поэту давали понять, что приближается время предварительных результатов. И, видимо, для него это не было неожиданностью, поскольку он тут же сослался на загруженность: “...трудиться мне одному над архивами невозможно и что помощь просвещенного, умного и дельного ученого мне необходима”(ХV, 53).
Имя Погодина возникло не случайно. Сначала Пушкин хотел привлечь его к работе над “Дневником”. Тогда же поэт послал Погодину письмо, в котором между прочим писал: “...Ваша “Марфа”, Ваш “Петр” исполнены истинной драматической силы (...) предрекаю Вам такой народный успех, какого мы, холодные северные зрители Скрибовых водевилей и Дидлотовых балетов, и представить себе не можем”(ХV,27). Вероятно, это условие и определило выбор Пушкина. Однако, выдвигая столь вескую причину задержки основной работы, Пушкин вряд ли мог рассчитывать на то, что ему разрешат еще и побочный исторический труд. Поэт вынужден был скрывать свои занятия “Историей Пугачева”. Вместе с тем, он нисколько не лукавил, когда определил ее частью труда им оставленного.
Исследование “Истории Пугачевщины”, как назвал ее поэт при первом представлении царю, интересно прежде всего тем, что, являясь как бы ответвлением “Истории Петра”, оно отражало характерные особенности всех исторических занятий Пушкина. Получив в конце февраля первые две книги из архива Инспекторского департамента, он заводит “архивные” тетради, которые разбивает по месяцам: “сентябрь 1773-го”, “октябрь и ноябрь 1773”, “декабрь 1773”, т.е.
76
использует принцип временного деления, который, как считается, он просто перенес в “Историю Петра”, “конспектируя” Голикова в 1835 году. Приходится признать, что подобное деление не было механическим воспроизведением чужого труда, о чем еще пойдет речь, а отражало собственно пушкинский, поэтапный, подход к освещению исторического материала.
Обращает на себя внимание скорость, с какой поэт осваивал архивные документы 150. Можно предположить, что посещая архивы год назад, Пушкин работал не менее напряженно и над “Историей Петра”. Настораживает лишь отсутствие предварительных записей, которые могли бы это подтвердить. Вместе с тем, их след хорошо виден в рукописи 151. С манерой поэта превращать текст первоисточника в заготовку будущего исторического труда можно столкнуться в той же “Истории Пугачева”. Исследователи отмечают, что “многие эпизоды из донесений с мест пересказаны в “архивных тетрадях” так зримо и отчетливо, что они потом почти дословно будут включены в “Историю Пугачева”152. Вывод этот особенно важен, поскольку основной ар!умент сторонников “незавершенности” “Истории Петра” сводится к утверждению, что Пушкин должен был в окончательном варианте представить иной, более самостоятельный текст. Как видим, поэт стремился не столько к оригинальности, сколько к достоверности своего исторического повествования.
11 марта, получив письмо поэта, Погодин записал в своем дневнике: “...Письмо Пушкина об Петре. Пошли удачи. Пушкину хочется свалить с себя дела. Пожалуй, мы поработаем”153. Конечно, Погодин не понял Пушкина, как и не понял того, почему поэт неожиданно отказался от его помощи. Погодин писал: “Рад без памяти (...) Но зачем вы зовете меня в Петербург? Мне довольно и Москвы”(ХV,57-58). Пушкину же нужен был помощник именно в Петербурге для занятий в архиве с тем, чтобы царь не сомневался, что работа над “Историей Петра” идет полным ходом. А то, что власть следила за деятельностью поэта, не вызывает сомнения. По случаю разбирательства с делом Убри Блудов
77
докладывал правительству в середине апреля, что нельзя полагать, чтобы Пушкин, живя в Петербурге и занимаясь литературою и собиранием материалов для истории Петра Великого, мог через письма руководствовать Убри. Таким образом подчеркивалось, что работа над “Историей Петра” ведется. Однако возникновение имени поэта в связи с делом молодого дворянина, призвавшего “укреплять дворянство” и “составить оппозицию” чиновничеству, то есть высказавшего антипетровские настроения, говорит о том, что взгляды Пушкина не представляли секрет для правительства. Ждали только в каком виде поэт решится обнародовать их.
14 марта Пушкин в рецензии на “Сочинения и переводы в стихах Павла Катенина” писал, подразумевая, очевидно, и собственное творчество: “...Никогда не старался он угождать господствующему вкусу в публике, напротив: шел всегда своим путем, творя для самого себя, что и как ему было угодно”(ХI,220). В то же время поэт заносит в “Альбом без переплета” рядом с планом о Шванвиче “Башаринский план” о пленнике Пугачева и вновь обращается к “Езерскому”, где между прочим пишет: XIII строфа - “...Гордись: таков и ты, поэт, И для тебя условий нет” и XIV - “...тайный труд Тебе награда”(V,102,103). Очевидно, что кроме чисто творческих особенностей поэтического труда, Пушкин имеет в виду и определенные трудности гражданской жизни. Не позднее 15 мая он пишет П.Осиповой: “...Петербург совершенно не по мне, ни мои вкусы, ни мои средства не могут к нему приспособиться. Но придется потерпеть года два, три”(ХV,62). Пушкин понимал, что в ближайшие два-три года ему по многим причинам следует закончить “Историю Петра” и тогда он будет свободен.
Двумя месяцами позже в стихотворении Куликова, товарища Нащокина, в строке “Друзей, начальников, врагов” поэт “выскоблит” ногтем последнюю запятую и поставит тире: “...начальники - враги слова однозвучные!” 154. Противоречие между поэтом и властью нарастало, и вместе с тем становился все более очевидным оппозиционный характер “героя петровской эпохи”: “...Кто ваш герой?
