49
оно является повторением известного высказывания князя Щербатова, можно предположить скорее обратное. Фразой: “...Чины сделались страстию русского народа. Того хотел Петр Великий, того требовало тогдашнее состояние России”(ХI, 44) поэт лишь прикрыл свое нежелание давать действительную оценку деятельности Петра. Светские салоны гудели о сходстве Николая с царственным предком и требовалось определенное искусство и смелость, чтобы говорить о недостатках реформатора. Предполагало ли тогдашнее состояние России введение чинов или нет - было не так важно? Главное - их следовало отменить. Вместе с тем, строки: “...Конечно, уничтожение чинов (по крайней мере, гражданских) представляет великие выгоды; но сия мера влечет за собою и беспорядки бесчисленные, как вообще всякое изменение постановлений, освященных временем и привычкою”(ХI, 44) вполне могут рассматриваться, как намек на реформы Петра. Возникновение этих и других мыслей 124 в работе Пушкина говорит о многом. Он косвенно отказывался от радикализма своих первых исторических “Заметок”. Написав: “Историю русскую должно будет преподавать по Карамзину”(ХI, 47), поэт соглашался с теми положениями карамзинской записки “О древней и новой России”, которые открывали путь к конструктивной критике всей эпохи Петра, включая нынешнее царствование. Вместе с тем, разность подходов, обнаружившаяся во время написания “Заметок по русской истории XVIII в.”, давала о себе знать. Как уже говорилось, Карамзин полагал, что исправлять ошибки прошлого должны были отдельные личности, наделенные особым доверием власти. Пушкин же видел решение проблемы в создании независимого, просвещенного сословия служивых людей, имеющих целью “искренно и усердно соединиться с правительством в великом подвиге улучшения государственных постановлений”(ХI,47). Но Николай хорошо понимал, что за разговором о просвещении и отмене чинов скрывалась мысль ограничить самодержавную власть, лишить ее верного способа воздействия на подчиненных и права единолично распоряжаться судьбой страны:
50
“...Принятое Вами правило, будто бы просвещение и гений служат исключительным основанием совершенству, есть правило опасное для общего спокойствия”. Ответ царя был прямолинеен и груб. И хотя Николай долгое время продолжал играть роль покровителя поэта, незаметное, на первый взгляд, еще не столь трагичное, противостояние поэта и власти началось тут же с широко известного стихотворения “Стансы”.
В книге М.П.Еремина “Пушкин-публицист” сделано важное замечание: “В черновой рукописи этого стихотворения имеется дата: 22 декабря 1826 года. Пушкин не один раз ставил под своими сочинениями маскирующие, то есть ложные, даты. Есть весьма веские основания предполагать, что дата “Стансов” имеет такой же характер: письмо Бенкендорфа, содержащее раздраженный отзыв царя о пушкинской записке, помечено 23 декабря, Пушкин пометил свое стихотворение днем раньше, чтобы не было поводов для обвинений в открытом споре с царем” 125. Обстоятельство это существенно меняет представление о том, какую цель ставил перед собой поэт при написании “Стансов” и каков на самом деле был смысл его обращения к личности Петра. Пушкин в поэтической форме возражал царю, и образ реформатора выступал всего лишь, как исторический пример политического деятеля, который не боялся просвещения и достиг определенных государственных успехов. Сказывалась здесь и давняя неприязнь поэта к Александру I, преемником которого царь объявил себя: "Пушкин как бы говорил Николаю: напрасно ты хочешь идти по стопам своего предшественника, “властителя слабого и лукавого”: следуй примеру Петра”126. Но в целом поэт опирался на желание общества видеть в Николае наследника реформатора петровских традиций. Даже декабрист А.Бестужев писал царю из крепости: "Я уверен, что небо даровало в Вас другого Петра Великого” 127. Главными причинами, определившими политическое возрождение имени Петра, были потрясение от декабрьского восстания, желание твердого порядка и стремительный рост чиновничества, постепенно заменявшего у ласти ослабевшее дворянство. Новая сила пошла проторенным путем, используя культ
51
реформатора для укрепления собственных идеологических позиций и создания в стране единого национального государства. Вероятно, Пушкин видел в этом движении некоторую положительную направленность. Занимаясь политикой, он вынужден был мыслить в категории возможного. Николай заявлял себя на роль объединителя нации. В пример ему и одновременно в назидание, поэт, используя принципы и характер одического жанра, условность которого была всем понятна, воссоздал политический портрет идеального руководителя такого уровня: “Но правдой он привлек сердца. Но нравы укротил наукой (...) Не презирал страны родной (...) Он знал ее предназначенье (...) Он всеобъемлющей душой На троне вечный был работник”(III, 40). Вряд ли Пушкин в 1826 году думал о том, что фигура самодержца-реформатора в самое ближайшее время из исторической превратится в идеологическую и стихотворение поэта станет в один ряд с произведениями настоящих мифотворцев.
Спустя полгода после написания “Стансов”, Пушкин попытался создать прозаическую версию своего стихотворения. Эпиграфом к “Арапу Петра Великого” стали строки Н.Языкова: “Железной волею Петра Преображенная Россия”(VIII,1), которые подчеркивали, что задача романа выходит за рамки изображения частной истории. Вместе с тем, с первых строк поэт спешит в доверительной форме дать исчерпывающую характеристику всех положительных качеств самодержца, уже прозвучавших в “Стансах”. Петр предстает заботливым “отцом” своего крестника, отправленного “в чужие края для приобретения сведений, необходимых государству преобразованному”(VIII,3) (“...Но нравы укротил наукой”). Он “снисходительствовал его просьбам, просил его заботиться о своем здоровье”(VIII,3), “...никто в ласковом и гостеприимном хозяине не мог бы подозревать героя полтавского, могучею и грозного преобразователя России”(VIII, 11) (“...Он всеобъемлющей душой...”). “После обеда государь, по русскому обыкновению, пошел отдохнугь”(VIII, 11) (“...Не презирал страны родной...”, то есть придерживался национальных обычаев). “Петр заперся в токарне и занялся государственными
52
делами”(VIII,11) (“...На троне вечный был работник...”). Новое произведение Пушкина, казалось, должно было с еще большей силой подчеркнуть положительное отношение поэта к реформам Петра. Но обращение Пушкина к анекдоту и семейному преданию, с одной стороны, хоть и давало поэту достаточный простор для художественной фантазии, с другой - ставило перед Пушкиным проблему иного порядка: в архиве его семейных преданий было много материалов и против Петра. Сама фамилия Пушкиных находилась как бы в оппозиции к Ганнибалам. Это хорошо видно по “Началу автобиографии” поэта, где сказано, что сын одного из Пушкиных “при Петре I (...)уличен был в заговоре противу государя и казнен”(XII,311). Исследователи неохотно обращают на это внимание. Их интерес целиком сосредоточивается на судьбе африканского предка поэта. Им кажется странным, что Пушкин не продолжил свой роман. Между тем, отдавая предпочтение одной линии родословной, Пушкин неизбежно ущемлял другую - ведь Ржевские, семья невесты, были его родственниками. Завершение истории в том виде, о каком писал Вульф - измена и наказание супруги Ганнибала, вступало в противоречие с семейным преданием Пушкиных. Поступок боярыни, на фоне нравственной высоты петровского поведения, наиболее полно выразившейся в неисторической, но характеристически верной, по мнению Вяземского, встрече в Красном Селе, смотрелся бы чудовищно. Пушкин должен был найти компромисс между двумя семейными преданиями -художественную точку зрения, которая бы оправдала действия Петра и не унизила старины. Петрунина справедливо заметила, что “...Пушкин с разного расстояния наблюдает Петра, Ибрагима (...) Корсакова. Наблюдения в этом направлении могут быть продолжены, причем чем далее, тем труднее объяснять смену ракурсов и темпа повествования (...) творческим замыслом создателя “Арапа Петра Великого”...”128. Вероятно, сказывалось и то, что “...перед историческим романистом, избравшим временем действия своего повествования конец первой четверти XVIII в., вставала задача углубления в сложные
