6. Андроник, не имея возможности пред-{210}принять что-либо, так как царские грамоты решительно ничего не дозволяли ему начинать без одобрения короля, оставался в бездействии и ожидал приказаний от короля. Но с течением времени он понял из его действий, что этот человек не замышляет ничего доброго и хорошего, что он отнюдь не помогает и не содействует ему. Он увидел, что войско находится в опасности испытать тяжкие и безвыходные бедствия, потому что голод усиливается и страшно свирепствует, так что некоторые принялись за негодную к употреблению пищу, а все вообще ели корни, срывали с пальмы листья и, сварив их, приготовляли для себя стол. Недобрые к тому же присоединялись и вести, именно, что к осаждаемым скоро придет вспомогательное войско от египетского султана и от восточных арабов и что близка уже огромная ассирийская конница, нанятая за большую цену. Вследствие всего этого Андроник не стал более говорить на ухо мертвому, пренебрег латинской спесью и решился один выступить на состязание и испытать жребий войны. Собрав войско, он сказал: «И здесь долго оставаться невыносимо тяжело, и возвращаться отсюда с пустыми руками крайне стыдно, не нанесши никакого поражения тем, против которых мы пришли. Но хуже того и другого и дело явно безумное — повиноваться человеку, который не только ни в чем не сочувствует римлянам, но и расположен к ним не лучше врагов. Не видите ли, что король, наш сорат-{211}ник и союзник, поставив свой лагерь вдали от нашего, отнюдь не выходит оттуда, как будто бы он был приглашен нами на праздничное отдохновение и в зрители, а не для того, чтобы сражаться? Не так ли поступают и наши враги, когда избегают битвы и не выходят из-за ворот для сражения? Поэтому я начинаю теперь бояться не того, что мы уйдем отсюда, не сделав ничего хорошего, но того, как бы не лишиться возможности спасти наши души. И не о том дума и забота теперь у меня, чтобы с нами сражался король, но о том, как бы избежать его козней, потому что он уже не таит и не скрывает своих тайных замыслов, как бы отвратить угрожающую опасность и уйти отсюда, не испытав несчастья. Быть может, у египтян изобретены теперь и новые составы, которые сильнее прежних и могут не только утешать печали и врачевать раны души нежданными восторгами, каков был некогда состав, прогоняющий печаль и наводящий забвение всех зол, который дала Елене жена Фона, но и людей воинственных могут делать женоподобными и не помнящими мужества. И может быть, с таким-то составом чашу египтяне предложили Америгу, и он, очарованный, как нужно полагать, напитком и упившись им до опьянения, погрузился в глубокий и долгий сон. И вот щит у него на гвозде, меч спит в ножнах, копье воткнуто острием в землю. Или если не это, так он отравлен серебром и оттого переменил свои {212} мысли; уши у него заложены золотом, и он, ласкаемый приятным его щекотанием, превратился в глухого. Пропал теперь договор о вспомоществовании римлянам, который он заключил с царем, чтя его одними лишь устами, а сердцем будучи далек от него. А мы окружены столькими бедствиями и умираем от войны и от голода; слава римлян в нас погибает, и блистательные подвиги померкли. Лучше бы нам было не войти в здешние пристани, переплыв безбрежные и беспредельные моря, чем уходить отсюда, ничего не сделав. Ведь теперь придется нам окрылить корабли не белыми парусами, с какими мы приплыли из Византии, а совсем черными, ради мрачности нашего позора. Но, соплеменники и соратники, и вы все, присутствующие здесь иноземцы,— отделимся от палестинских всадников, этих гордых и высокомерных людей, оказавшихся неверными римлянам, и нападем на варваров; сделаем приступ к стенам, будем сражаться так, как будто бы мы состязались друг с другом из-за овладения этим городом, и употребим все усилия, как будто бы уже в руках у нас было его богатство. Если стена служит варварам оплотом и они сверху бросают все, чем можно оборониться, то и у нас есть щиты, которые не легко поднимаются мужами,— они больше знаменитого щита Аяксова, сделанного из семи бычачьих кож, и выставляются вперед как башни-щиты, которых не только не прорвешь стрелами и не рассечешь мечами, но {213} и не сокрушишь всеми снарядами, какие только бросаются из машин. Противопоставив их, как крепкую ограду, мы немного будем думать о стене и о тех, которые с высоты ее сражаются. Итак, если хотите исполнить долг, то следуйте теперь за мной, потому что и сам я вместе с вами охотно подвергнусь всему, что ни будет. Я не попущу, чтобы мог кто-нибудь сказать, что Андроник — большой мастер увлекать словами и возбуждать мужество, но вождь робкий и не умеющий отразить врага. Нет, впереди вас враги увидят чело моего шлема. И сражаясь, как и следует, впереди, я буду вашим вождем и назади, если и этого потребуют обстоятельства. Бог же да совершит наши намерения и да обратит все беды на главу тех, которых страну мы опустошаем».

7. Сказав это, он и сам вооружился, и все прочие, оставив собрание, облеклись во всеоружие. Около третьего часа дня полки стали выступать, и Андроник, поднявшись с места, в стройном порядке повел их вперед, идя сам отдельно впереди всего войска. А сарацины, обложив ворота замками и запорами и выставив для защиты их какие-то машины, стоя на стенах, всякого рода оружием отбивали нападающих так, что по всему пространству на полет стрелы не было проходу от снарядов, бросаемых из-за стенных брустверов, и от стрел, пускаемых из луков. Несмотря, однако же, на такую оборону со стороны бывших в городе, и сам Андроник, понудив коня, напра-{214}влял копье на ворота, и стрельцы, да и все вообще выказывали мужество. Трубы непрестанно звучали, призывая к бою, кимвалы гремели, так что находившиеся на стенах и башнях были приведены в ужас общим нападением и приступом римлян и действием разнородных орудий. Но между тем, как уже придвигались во многих местах и приставлялись к стене лестницы, весть об этом событии доходит до короля и жестоко поражает его. Словно сам потерпев какое-либо тяжкое и невознаградимое несчастье или как пораженный молнией, он довольно долго оставался нем. Наконец, едва оправившись от потрясения, он потребовал коня, вскочил на него, явился перед римским войском со своими отборными полками и, остановив всех нападающих, убеждал их не сражаться с людьми, которые давно объявили ему, что без кровопролития сдадут и себя, и город царю. Это слово, подобно рыбе гнюсу, связало руки у римлян и остановило их, когда они уже были близки к тому, чтобы овладеть городом. Сам же король, вступив в переговоры, заключил мир, более выгодный для потомков Агари, чем славный для римлян. Но солдаты не обратили нисколько внимания на то, каковы условия этого мира, но при одном слухе о нем, вспомнив о возвращении на родину, самим делом показали, что необузданность моряков хуже огня, и тотчас уничтожили в лагерях всякий порядок. Без приказания полководца они сожгли осадные машины, сложили с {215} себя большую часть оружия, взялись за весла, устремили взоры на неизмеримое море, с каким-то неистовством бросались на корабли и не помышляли о зимнем и неудобном для плавания времени — тогда был четвертый день декабря. Теперь можно было видеть, как этот многокорабельный флот зараз входил в пристань и как опять из нее выходил, разделившись на тысячи частей, потому что одни хотели плыть в одну сторону, другие — в другую, и все направляли корабли к своей родине, так что в пристани едва еще осталось шесть триир, которые должны были перевести Андроника. Но он отправился вместе с королем в Иерусалим, взял здесь надлежащий конвой и через Иконию прибыл в Византию. А из того множества кораблей одни, встретив противные ветры, потонули вместе с людьми, а другие, рассеянные морским волнением, лишь с наступлением весны были введены в городские гавани. Немало кораблей и совсем были покинуты своими пассажирами, как скоро они достигли суши, и, подобно хароновым ладьям, предоставлены произволу непостоянных волн. Вообще, немногие из них уцелели, спасшись и от волнения морского, и от нерадения мореплавателей. Что же касается сарацин, они, как оказалось, устрашились нашествия на них римлян и, желая на будущее время отвратить их плавания, отправили к царю послов, послали высоко ценимые у них дары и утвердили мир.