В ряде отношений византийская культура была парадоксальной, но особенно это можно отнести к ее военному аспекту, поскольку христианское вероучение запрещало проливать кровь. Но уже в IV в. было признано, что допустимо проливать кровь ради защиты веры и христианской Ромейской империи, хотя лучше, по возможности, избегать войны и стремиться к миру. Вместе с тем средневековая Византия во многом являлась наследницей военных, милитаристских традиций Римской империи. На основе синтеза этих традиций создалась своеобразная культура, которая сочетала в себе почитание идеи миролюбия с высоким уважением к армии. Культура монашества, с одной стороны, и жизнь провинциальных воинских частей — с другой, как бы символизировали крайние проявления этой культурной целостности. Лучшей иллюстрацией этого сосуществования воинственности и миролюбия было то обстоятельство, что военные, ушедшие в отставку, часто уходили в монастыри, чтобы иметь обеспеченную старость, а также чтобы покаяться в грехах и обрести душевный покой.
Византийская империя даже в последний период была обществом, готовым к войне, но едва ли его можно определить как милитаристское в собственном смысле. В этом смысле интересны впечатления европейских крестоносцев XI–XII вв., чьи пренебрежительные отзывы о «греках» как о людях слабых и невоинственных указывают на огромную разницу в психологии, характерной для западной и восточной частей послеримского мира. Несмотря на военную фразеологию, нередко встречавшуюся и в светской, и в религиозной литературе, византийцы, даже многие военные, в целом воспринимали войну как зло, хотя иногда неизбежное. Они объясняли для себя свое внимание к армии и войнам тем, что им было что защищать, и они знали, за что воюют. Эта идея и лежала в основе успешной борьбы Византии за существование в течение столь долгого времени. Определяющее значение для силы и устойчивости имперской идеологии имело то обстоятельство, что в ней соединялись римская государственная традиция и традиции православного христианства. Она по сути означала тесную взаимосвязь между церковью, защитницей духовных ценностей восточнороманского мира и православной веры, и властью императоров, а это создавало идеологические мотивации для деятельности правящей верхушки. Благодаря церковной службе, обрядам, церковным праздникам, в которых принимало участие практически все население, эта идея была хорошо усвоена рядовыми подданными империи. При всех различиях между крестьянами, средними землевладельцами, магнатами сановниками их все же объединяли определенные общие ценности, основанные на принадлежности к восточнороманской христианской культуре, существенно отличавшейся от культур окружающих народов. Только после 1204 г. это положение начало меняться.
Эта культурная идентичность играла важнейшую роль для жизни страны. В ее формировании всегда существовали две взаимосвязанные тенденции, которые могли противоречить друг другу в определенных отношениях, а в последнее столетие существования империи это противоречие стало явным и постоянным. Эллинский рационализм, классическое философское наследие не всегда уживались с религиозным христианским благочестием и отрицанием рационализма. В VII в. эти противоречия породили споры в византийском обществе о природе разума и веры, которые завершились определенным идеологическим компромиссом. До X–XI вв., как уже говорилось, Византия практически не имела соперников на Западе, а на Востоке на смену персидской империи пришел Арабский халифат, который был исламским по идеологии и при этом имел развитую культуру, чего нельзя было в ту пору сказать о западных регионах Европы. Когда же Запад обрел экономическую и военную мощь, Византия столкнулась с новыми трудностями и противоречиями. Укрепление Западной церкви, с одной стороны, и появление на Балканах новых христианских государств, с которыми империя не раз воевала, привели к тому, что для Византии стало весьма затруднительно (если в принципе возможно) отождествлять себя с христианской общностью или даже с православным христианством. Положение еще более ухудшилось из-за появления опасных соперников империи на суше и море, таких, как Венеция и Генуя. Соответственно, обострились противоречия, свойственные имперской идеологии, претендовавшей на универсальность. К тому же, как уже говорилось, после IX в. наступил период, когда византийская церковь реально контролировала гораздо большую территорию, чем византийские императоры. Еще в большей мере эти противоречия обострились после 1204 г.
В результате в XI–XII столетиях в византийском обществе начался своеобразный отход к «эллинизму» (хотя ранее византийцы подчеркивали свою преемственность по отношению к Риму). По иронии судьбы, это был один из уязвимых моментов для самих византийцев, поскольку на Западе в это время византийских императоров пренебрежительно именовали «правителями греков». И все же расцвет греческого классицизма в XII в. знаменовал этот отход к культурному «эллинскому» изоляционизму, благодаря чему византийцы могли по-прежнему верить в свое превосходство и исключительность, в то, что они — подлинные представители царства Божьего на земле, несмотря на все политические реалии.
Эти тенденции, как в столице, так и в провинциях, обострились в период после 1204 г. В это время культурного патронажа со стороны императорского двора уже не было, а в новых маленьких государствах культура пользовалась гораздо менее щедрой поддержкой. Даже после восстановления империи в 1261 г. продолжалась провинциализация культуры и сохранялась проблема ограниченности средств. В это время имперская идеология уже явно не соответствовала экономической и политической реальности. Сама империя стала небольшим государством, с опустевшей казной, и даже ее оборона зависела от наемников или от милости иноземцев. В последний век существования империи скорее церковь, имевшая тогда гораздо больший авторитет и ресурсы, могла реально содержать войска. И с упадком государства именно православие, не зависящее от царства земного, все больше отождествляется с византийской идеологией.
В этих условиях происходит столкновение между возрожденными эллинистическим рационализмом и движением исихазма. Как уже отмечалось в главе 6, в Восточной церкви существовали давние традиции мистицизма и созерцания, как способов непосредственного общения с миром духовным. Но появление исихазма с его новой медитативной практикой вызвало у одних традиционных мыслителей беспокойство, а у других насмешки. Однако исихазм (который именовали также «паламизмом» по имени вождя движения, Григория Паламы) получил поддержку претендента на трон Иоанна Кантакузена. В результате исихазм был использован в политической и военной борьбе между Кантакузеном и Андроником III, а после его смерти в 1341 г. — между его сыном Иоанном V и регентшей Анной Савойской. Сторонники исихазма имели большое влияние при императорском дворе во время междоусобной войны 1340-х гг., и отчасти сохранили его в последующий период. Трудно сказать, в какой мере исихазм был реакцией на упадок государства и бегством от светских и церковных традиций. Но результат его доминирования сказался в ощутимом сокращении в византийском обществе изучения естественных наук, а также математики, музыки, истории, литературы. Ученые классической школы еще сохранились, но их число уменьшилось, и они работали в условиях известной культурной изоляции.
Впрочем, и эллинистические традиции в их крайнем выражении находили своих адептов, например, в деспотате Морея, одном из маленьких государств, возникших после 1204 г., где с такого рода идеями выступил Георгий Гемист Плифон (его прозвище означало «полный, целостный» и должно было символизировать его философские взгляды). Он выступал против христианства и предлагал взамен эллинистическую религию, основанную на учении Платона, у которого (из трактата «Законы») он позаимствовал также концепцию «идеального государства» во главе с царем-фи-лософом. У Георгия Гемиста нашлось немного учеников и сторонников (впоследствии подвергшихся преследованиям со стороны церкви), но его радикальные идеи не были востребованы, а более умеренные, касавшиеся государственных реформ, не могли быть проведены в жизнь из-за неприятия их со стороны крупных землевладельцев и высшего духовенства.
