Но сейчас на когда-то многолюдном вокзале не было ни души. Не слышался детский смех, не журчала вода в декоративном фонтане. Никто не стоял в тени, обмахиваясь свежей, только что купленной газетой с кроссвордами. Никто не тащил на своих плечах раздувшиеся, как верблюды после водопоя, сумки. Здесь было тихо. Мертвенно тихо. И сумрачно. Несмотря на яркое утреннее солнце.

Оно пробивалось через полуразрушенный вогнутый навес, соединявший правый и левый перроны. Раньше он был прозрачным, но теперь под слоем пыли, грязи и птичьего помета превратился в непроницаемую для света мутную преграду. И только там, где в крыше виднелись рваные дыры, сделанные то ли градом, то ли выстрелами из помпового ружья, солнце проникало яркими резкими лучами и ложилось на железнодорожные пути мирными брызгами.

Неожиданно в желтом ярком круге появилось какое-то существо. Оно было похоже на собаку, но двигалось на шести лапах, причем четыре были задними, а две – передними. Из пасти существа свешивался темно-бордовый язык, покрытый мелкими белыми точками.

Существо ловко перескакивало шпалы, иногда прыгая из стороны в сторону, но всегда двигаясь по тому маршруту, который пересекался с солнечным светом. На свету оно ненадолго останавливалось, довольно жмурилось и иногда звонко тявкало, оглашая умерший вокзал эхом, а затем двигалось дальше.

Наконец оно достигло лестницы, ведущей на перрон. Смешно задирая задницу и клацая желтыми зубами, существо взобралось наверх и остановилось, настороженно озираясь.

Могло показаться, что это излишняя мера предосторожности, но существо не зря прожило на свете уже целых шесть лет и за эти годы испытало на себе столько, что другим и не снилось.

Наконец, убедившись, что никого вокруг нет, собака побежала дальше.

Она пересекла перрон, вбежала в здание вокзала и, цокая когтями и грубыми подушечками лап по мрамору, побежала к выходу. Проскользнула под турникетом, впрыгнула в разбитую раму когда-то самодвижущейся по типу карусели двери и вышла на улицу.

Тут было уже веселее, не так мрачно, не так одиноко, не так… опасно. Отсюда можно было убежать, случись что.

Вокзал находился на главной площади города, но здесь не было традиционного для России памятника Ленину. Здесь водрузили огромного бронзового железнодорожника, машущего позеленевшей от времени рукой светлому будущему и мертвенно улыбающегося тому, что ждет его впереди. К сожалению, человека, когда-то позировавшего для этого памятника, впереди не ждало ничего хорошего. Этот человек был мертв. Как и миллиарды других. Но память о нем осталась.

Хотя вот, например, собака не знала, кто он такой. Для нее он был всего лишь верстовым столбом, меткой. Она подбежала к постаменту, привычно задрала лапу и помочилась. Эта традиция продолжалась уже в течение трех лет, изо дня в день, а на месте метки пожелтевшая полированная мраморная плита стала рыхлой и сыпалась при малейшем ветре, обнажая бетонную арматуру. Наверное, если бы собака ходила на клумбу, то там к этому времени лежала бы бесплодная выжженная земля. Но в Тисках клумб больше не было. Все захватила трава, сорняки и летающий мусор.

Изнеженные слабаки подохли. Сильные и закаленные остались. Вышло так, что человеческий мусор оказался сильнее человека.

Существо относило себя к сильным. Поэтому, справив нужду, оно оскалило зубы и тихонько зарычало, поджав хвост. На всякий случай, обращаясь к невидимому противнику.

Теперь ее путь лежал к реке, питавшей огромное озеро, около которого расположились Тиски. Возле реки когда-то была большая свалка, которая теперь превратилась в место встречи тех немногих обитателей Тисок, что остались в городе. Собаки, кошки, птицы, дикие звери. И, конечно же, муты. Неизвестно, к кому причисляло себя существо, может быть к собакам, но половые инстинкты были ему незнакомы.

Оно родилось без яичек, и поэтому из всех желаний, которые у него должны были быть изначально, у него осталось: есть, пить, спать, жить.

Дорога была не очень близкой, но бежать ему нравилось, и оно бежало всласть. В те времена, когда здесь жили люди, Тиски славились хорошими дорогами. И даже сейчас, по прошествии стольких лет, они оставались вполне пригодными для использования. Серые пыльные полотна, аккуратные бинты на лице планеты.

Собака хорошо знала местность, поэтому двигалась рывками, иногда исчезая между полуразрушенных домов, иногда выскакивая из-под какого-то забора. Если бы за ней можно было следить сверху, с высоты птичьего полета, то выяснилось бы, что она двигается к своей цели строго по прямой, выгодно сокращая путь.

Инстинкт или разум? Люди прошлого сказали бы, что инстинкт, люди настоящего – разум. А муты просто сожрали бы ее, попади она к ним в лапы. Даже несмотря на шесть конечностей и ядовитую, словно природная кислота, мочу. Мутов это не смущало.

Поэтому они селились ближе к свалке. Чем меньше до нее оставалось расстояния, тем меньше становилось травы и сорняков в тех местах, где не было асфальта, на почве. Да и дома все больше походили на жилые. Существо по запаху знало, в каких из них живут муты, поэтому обходило их стороной. Ведь там его могли убить, и даже не из-за мяса, а, например, из-за испорченного огорода.

Некоторые муты сохранили остатки человеческого разума и пытались вести жизнь, похожую на обычную, людскую. Ту, что была до Взрыва. Они неловко копали огород, раскидывали невесть откуда добытые семена скрюченными руками (если у них были руки). Пололи, уничтожали сорняки, поливали. Даже заводили себе пары и жили вместе, иногда за всю свою жизнь так и не прозрев и не подозревая, что грудастая лысая женщина на самом деле мужчина с атрофированным членом и раздутыми вялотекущим раком гниющими молочными железами.

Это была имитация, в которой они угасали. Мясные куклы в театре абсурда.

Но они умели кидать острые палки, существо знало это и не стало бы смеяться над мутами в открытую. Если бы могло смеяться.

Наконец послышался запах свалки. До нее было еще километра два, но запах гниения разливался по земле липкой, сладкой испариной. Собака любила этот запах, поэтому даже бежать стала по-другому: опустив голову и скользя шершавым черным носом примерно в пяти миллиметрах от земли.

В этой зоне зловонного отчуждения тоже попадались населенные мутами домики, но голод притуплял чувство опасности. Желудок урчал, требуя пищи, и все шесть ног работали все быстрее и быстрее.

Еще немного, и существо выбежало на улицу, идущую вдоль свалки. Здесь когда-то лежал асфальт, но теперь он был покрыт следами сотен и даже тысяч ног, ступней, подошв и лап. Все эти полчища голодных и жаждущих растаскивали свалку прямо на себе, по крупицам, в течение многих лет. И свалка росла. Она походила на зловещую пустыню, которую никак нельзя остановить. Только здесь ее движущей силой были живые существа, а не ветер.

Наверное, лет через сто все Тиски станут свалкой. Огромной большой свалкой. Собаку это радовало, но она не знала, что жить ей осталось совсем немного. Года два, не больше. Муты долго не живут. Даже если они не знают, что они муты.

В это утро на свалке паслось не слишком много потенциальных соперников. Где-то в трехстах метрах от собаки прямо на земле сидела небольшая группа людей-мутов. Это были высохшие скелеты, обтянутые грязной безволосой оболочкой и покрытые какой-то тряпичной рванью. Хотя вполне возможно, что так выглядела их отслоившаяся кожа. Они передавали из рук в руки что-то блестящее, кусали, с видимым усилием вгрызаясь в пищу, и, с трудом отрывая ее от основного куска, передавали дальше. Собака принюхалась. Рыба. Это была рыба.

Вряд ли муты могли поймать ее сами, у них не хватило бы для этого ни мозгов, ни инструментов. Но случалось так, что из речки на сушу прибивало дохлую рыбу. Собака сама иногда ходила по вязкой и липкой прибрежной полосе, морщась и подвывая от ужасного запаха, литрами лившегося внутрь легких. Так как свалка расползалась не только в город, но и в реку, отравляя ее, то вонь возле нее стояла неимоверная. И собака еле-еле себя сдерживала, чтобы не броситься прочь от этого мерзкого места.