Автограф на книге «Судьба барабанщика», Публикуется впервые.

Себя нашел в числе награжденных «Знаком Почета». Вместе с ним этот орден получили совсем еще молодые Барто и Кассиль.

На другой день с поздравлениями пришел Борис Закс. Заставил Борю нарисовать «Знак Почета». И вообще, все никак не мог поверить. Закс убеждал, что теперь для него многое переменится. Он отвечал в том смысле, что сломать его, конечно, нелегко. Он еще поработает.

И попал в больницу.

…Напечатать «Барабанщика» предложила «Красная новь». Детиздат сделал новый набор. В коротком интервью но поводу награждения он, между прочим, сравнил орден с волшебным талисманом, который многое дает, но и ко многому обязывает.

А в дневнике от 29 марта занес: «Очень тепло. Работать нельзя никак: мешают. Прошлый год в это время я уезжал в Одессу и пробыл на юге до 21 июня. С этого дня и начались все мои несчастья. Проклятая «Судьба барабанщика» крепко по мне ударила».

«ДУНКАН»

«…Я и Дора»

В июле тридцать восьмого приехал погостить к старому приятелю Семену Ниловичу в Клин. (Тот снимал комнату в доме на Большевистской). Увидел старшую дочку хозяев, Дору Чернышеву, крепкую, спокойную, с чуть широким, очень приветливым лицом. И сразу решил, что вот на ней они женится.

Пригласили с приятелем Дору к своему чисто мужскому столу. Она поблагодарила и отказалась: «Спасибо, но мне некогда…»

Ближе к вечеру, когда стирала Дора в корыте в саду, подошел, сел рядом на скамеечку, сказал негромко: «Дорочка, выходите за меня замуж…»

Она засмеялась, ничего не ответила. Выплеснула воду из корыта, налила свежей и продолжала стирать. Он немного подождал, тихо поднялся и ушел.

Когда же Дора назавтра появилась в саду опять, снова подошел и попросил:

«Дорочка, выходите за меня замуж».

Она снисходительно улыбнулась, как улыбаются не новой шутке.

Тогда он добавил: «Я не плохой человек… Верно, я не плохой…»

Она отшутилась в том смысле, что и шутить об этом не хочет. И тут же ушла.

Дня через три (Дора была в этот вечер свободной) усадил ее на лавочке и попросил: «Расскажите про себя».

Рассказала: и сколько классов кончила, и кем теперь работает. И что развелась с мужем. Дружили еще деть-ми. А теперь вот осталась с Женькой.

Он также поведал про себя, начиная с Арзамаса.

«А теперь, - подытожил, - живу в своей новой Комнате один… Выходите, Дорочка, за меня замуж».

Только тут она впервые поняла, что это всерьез.

- Как же так, - растерялась, - сразу?

- Если вам со мною будет плохо, оставлю комнату, и сам уйду.

- Но мне ведь не комната нужна. Мне и Женьке, вели серьезно говорить, человек нужен.

- Женьку я удочерю… А человек я не плохой.

Они поселились в его комнате на Большом Казенном, дом восемь. Обстановка - вешалка, круглый стол, кушетка и удачно купленный по случаю письменный стол, который он сразу очень полюбил.

С Дорой в его жизнь вошла маленькая белобрысая Женька. (В анкетах теперь писал: «Семья - жена, дочь… сын…») И наконец после многолетних скитаний понял, что такое, когда есть свой дом.

Вместо гимнастерки, которую Дора зашивала и утюжила весь вечер, перед тем как ему получать в Кремле орден, появился элегантный серый костюм, накрахмаленные рубашки, легкие туфли. Не мог дождаться тепла, чтобы выйти нарядным на улицу, - так в детстве должен был всем показать новую игрушку.

Дора терпеливо сносила его мальчишеские проделки. Молча оплачивала счета за телеграммы в 300 слов (однажды за месяц это составило 500 рублей), а в гонорарные дни - кучи расписок, которые он давал официантам и шоферам такси, если не было денег (платить по распискам полагалось, естественно, больше).

А когда приходили его друзья, Дора была приветлива и гостеприимна. И спешила накрывать на стол.

Командир отдельного полка

Большие замыслы рождаются редко. До глубокой осени тридцать девятого не мог ничего придумать. И в начале октября уехал в Старую Рузу.

«Дора, - писал оттуда 2 октября, - только что приехал… День сегодня солнечный, тишина здесь как на кладбище, - во всем доме отдыха вместе со мной всего трое… работающих. С непривычки даже страшно. Постараюсь всей головой уйти в работу…

Работа передо мной очень большая…»

Через неделю: «…Несколько дней я прожил в большой тревоге. Никак не мог подойти к работе. Брало отчаяние, хотелось бросить и вернуться в Москву - а зачем, не знаю. И только сейчас в голове прояснилось - работа показалась и важною и интересною.

Трудно предсказать - но, вероятно, и на этот раз с работою я справлюсь хорошо. Материально много она мне не даст. Но я об этом сейчас не хочу даже думать. Бог с ней, с материей, - было бы на душе спокойно. Я вернусь с чистой совестью, что сделал все, что мог…»

Только много позже обрисовался масштаб того, что начал в, Старой Рузе.

…Прошло ровно пятнадцать лет после увольнения из армии, а он по-прежнему чувствовал себя военным человеком. Следил за всем, что имело отношение к армии и к возможной войне.

«Рувим! - писал год назад из Одессы. - На земле война. Огонь слепит глаза, дым лезет в горло, и хладный червь точит на людей зубы…»

Пока что «хладный червь» точил зубы в стороне, однако не очень далекой.

Прочитав рецензию на книгу Николая Шпанова «Первый удар», отметил в дневнике: газета «…хвалит Н. Шпанова за повесть о будущей войне. Но статья дивизионного комиссара что-то подозрительна, ибо цитаты он приводит очень неудачные».

Неудачной была и вся книга, в основе которой лежала ошибочная концепция, что в случае затеянной Гитлером войны первый же удар нашей авиации по фашистской Германии мог бы мгновенно изменить соотношение сил в нашу пользу (а Халхин-Гол показал: все не так просто!).

Он следил за военной литературой, внимательно изучив книгу генерала Аллео «Воздушная мощь и сухопутные вооруженные силы», опубликованную Воениздатом в 1936 году. В ней крупнейший французский военный теоретик (в преддверии близкого столкновения Франции с Германией) последовательно разбирал главнейшие военные доктрины.

Касаясь модной теории, что «будущая война неизбежно найдет свое решение в воздухе», генерал Аллео отвечал, «…что это невозможно, если государство, подвергшееся агрессии, не пренебрежет самыми элементарными мерами предосторожности, которые сейчас напрашиваются более, чем когда-либо прежде, если народы хотят жить».

Суждения французского генерала заслуживали внимания еще и потому, что Аллео имел в виду возможного противника не только Франции, но и Советского Союза - поскольку именно фашистская Германия в первую очередь проповедовала «короткость» своих будущих войн.

Заключенный в августе тридцать девятого договор о ненападении он считал простой, возможно, недолгой отсрочкой. Внимательнее, чем когда бы то ни было, перечитывал, подчеркивая красным карандашом свой том Клаузевица. Изучал «Историю древних германцев», пытаясь уяснить для себя истоки прусского, почти «биологического» военного духа.

И опять от исторических и теоретических трудов обращался к «практическим пособиям». Одним из них служила книга майора французского генштаба Армана Мермэ «для военных переводчиков», работающих на разведку. Здесь содержалось много ценных мыслей и практических советов применительно к разведывательной службе, действующей против германской армии.

Видел: война неизбежна. Думал о своем месте, когда все начнется, заново переживая подробности былой своей биографии, особенно если что-то напоминало о ней.

Не так уж давно - пятнадцать лет назад - он по-мальчишески дерзко мечтал стать прославленным полководцем. Чаще других из персонажей далекой истории перед глазами вставал один «крепко любимый человек - это тот самый, о котором писал Стендаль…».