«Это ты ошибался… Это ничего… Помнишь, утром я был не прав и тоже сознался, сейчас ты не прав и тоже сознался. - И уже потом вскользь объяснил Натке: - Это у нас с ним договор такой: чтобы кто не прав, то сознаваться».

Отношение Бориса к Альке было в иных случаях по-военному суровым, словно Борис забывал, что перед ним пятилетний мальчуган.

Как- то ночью Борис верхом подъехал к Наткиному дому. Натка не спала и сидела у окна. «Вам телеграмма, - сказала Натка, - подождите, я сейчас посмотрю, она у Альки…»

- Зачем вам искать? Пусть он сам найдет, - сказал ей Борис. - Это хорошо. А я как раз жду телеграмму.

- Но он же спит, - с легким недоумением возразила Натка.

- Встанет, - сказал Борис. И Натке показалось, что слова эти он произнес холодно и резковато».

Но тут Алька просыпался сам.

«- Папка, - крикнул он, забираясь с ногами на подоконник и протирая рукою еще не совсем проснувшиеся глаза. - Папка. На, бери… Вот тебе теле-i грамму…»

Борис читал телеграмму, хватал полусонного Альку, сажал к себе в седло и уносился в ночь.

В чем- то резче и глубже рисовал они Натку. Натка мечтала прожить трудную, но яркую и героическую жизнь. Была требовательна к себе. Не прощала низости и слабости другим. Она потеряла навсегда уважение к умному, красивому Страшевскому, такому же вожатому, как она сама, когда увидела однажды, что в разговоре с крайкомовским начальством в лице Страшевского появилось что-то угодливое и заискивающее.

Перед Наткой каждый день возникало множество проблем: маленький Карасиков ругался дурными словами. Башкиров даже по ночам ел хлеб. А Толька с Владиком устраивали каждый день «аттракционы». Последний раз они учинили ловлю рыбы удочкой из аквариума.

Перед самым отъездом из Хабаровска, когда день и ночь думалось о повести, «неожиданно, - как отметил в дневнике, - выплыл Гейка». Воспоминание было навеяно давнишней встречей с бывшим бойцом, в котором «ничего… хорошего не осталось». Гейка должен был играть не последнюю роль в разоблачении шайки Дягилева. С Гейкой в книгу входили новые подробности боевого прошлого Бориса.

«Гейку Борис знал давно, знал еще в то время, когда голый Гейка… матрос днепровской речной флотилии, был найден раненым на берегу Днепра пониже Кременчуга. Перед этим Гейка… был схвачен григорьевцами и тяжело избит…»

И вот, «к своему глубокому огорчению, - отметил он в дневнике в Ильинском, - перечитав впервые все то, что мною уже написано, я совершенно неожиданно увидел, что повесть… никуда не годится и надо переделывать ее с самого начала».

Это походило на катастрофу. Последние три месяца все горькие минуты его поддерживала мысль: как бы там ни было, он пишет, им написана небывалая повесть. И вот никакой повести еще не было. Имелся в лучшем случае самый первый ее вариант.

Два дня ничего не делал. Бродил по осеннему лесу, пока не темнело, пока усталость и голод не приглушали боль. И только на третий смог более или менее спокойно подумать, что ведь ничего неожиданного не произошло. В тех же рабочих тетрадях сохранились пометки: «Это была очень трудная глава, и ее надо будет хорошенько исправить и отшлифовать». Или: «На этом месте остановился и хорошо понял, что вся повесть должна называться «Военная тайна».

Дело опять-таки было не в новом названии, а в перемене замысла. Раньше тема «военной тайны», тема непобедимости советского народа и сил мирового пролетариата раскрывалась преимущественно в сказке. Теперь она становилась основой всей повести. Сказка - это проекция в недалекое будущее. Повесть - сегодняшний день. Нужно, чтобы сегодняшний день свободно проецировался в это будущее.

Так в Хабаровске, в ходе работы менялся замысел, а писать он пока продолжал по-старому, лишь пометив:

Но за два месяца после Хабаровска он об этом просто забыл. В нем теперь жил идеальный преображенный образ книги. И, обнаружив в тетради лишь первый ее вариант, был удручен тем, насколько то, что ему виделось, отличалось от того, что пока получилось. Но ведь никто не мешал ему сделать книгу, какой он хотел.

Он вынул чистую тетрадь. Поставил число: «31 октября» и начал все с самого начала, то есть с той минуты, когда, «повесив трубку», Натка вышла из телефонной будки и попросила рядом, в буфете, «бутылку холодного квасу», а «пожилая грубоватая официантка… улыбнулась и хитровато спросила:

«- А ведь, наверное, жених по телефону что-то хорошее сказал?»

«Да, - весело созналась Натка. - Он сказал, что сейчас приедет сюда».

«Жених» оказался «седым стариком с орденом». Натке он приходился дядей, Борису - бывшим командиром. А фамилия его была Шебалов.

«… - Только знаешь… - говорил Натке дядя, - мне кажется, что это у тебя просто дурь. Ну, скажи, пожалуйста, с чего это тебе вдруг захотелось быть летчиком?

- Дурь? - переспросила Натка… - Я, дядя, давно-давно когда-то знала одного сапожника, который, как говорила мать, тоже сдурел, надел офицерские хромовые сапоги, достал винтовку и ушел от нас сапожник, а вернулся командир в черной папахе, с простреленной рукой и блестящей саблей.

- Тогда война была, Натка, - улыбнувшись, ответил Шебалов…

- …Вот и сидел бы ты при военных пошивочных мастерских да шил бы сапоги. Так нет…»

Появление Шебалова открывало в повести неожиданные возможности.

Натка подмечала трагическую тайну в судьбе Бориса и Альки. Своя драма была и у Шебалова: «Он любил ее, эту кареглазую племянницу, потому что крепко напоминала она ему… дочь… Марусеньку, пробравшуюся к нему в отряд и погибшую на его глазах в то время, когда носился он со своим отрядом по полям грохочущей Украины - по границе пылающей Бессарабии…»

И по мере того как в доме отдыха в Ильинском уточнялся новый замысел, иными выглядели главы, написанные в Хабаровской больнице: «Насчет «Военной тайны», - замечал в дневнике, - это все паника. И откуда это я выдумал, что повесть «никуда не годится» - хорошая повесть».

Но кончить книгу в Ильинском ему все же не удалось.

«Вчера начал работать. Передиктовывал. Какой огромный перерыв был в работе», - пометил он 27 декабря - и отложил повесть еще на полтора года.

В тридцать четвертом писал «Синие звезды». Повесть была готова едва на треть. Тем не менее «Пионер» начал ее уже печатать. А его вдруг потянуло к заброшенной рукописи. «Сегодня просматривал «Военную тайну». Может получиться хорошая книга», - записал в дневнике 19 мая.

В июне: «Военная тайна» будет хорошей книгой. «Синие звезды» пока отложил, пусть полежат».

Но чтоб «Военная тайна» стала «хорошей книгой», снова пришлось многое переделать.

Начать с того, что он умел дружить с детьми, но никогда в лагерях не работал. Давно интересовался пионерским движением, много читал о нем, но это было знание «со стороны». И Борис как воспитатель Альки выглядел куда интересней воспитателя по профессии Натки. Чтобы личность Бориса и его «педагогическая система» не заслонили Натку, пришлось отказаться от многих дорогих ему сцен, а это меняло замысел и весь облик повести.

В опубликованной книге «Военная тайна» Борис Гориков стал Сергеем Ганиным, Шебалов - Шегаловым, - написана повесть была по-иному, нежели «Школа». И был в новой книге свой особый секрет.

«Военная тайна» рассказывала о Натке, о жизни Артека, о встречах ребят с шефами, о драках Владика, о катастрофе с водоснабжением, но, пробегая глазами главу за главой, читатель ощущал, что это, кажется, не самое главное… Внимание читателя невольно останавливалось на загадочных сценах, его интересовал смысл оборванных фраз, что-то таинственное заключалось в словах и поступках Сергея, Альки, того же Владика. За внешним течением событий крылось еще одно, «подводное течение».

Читатель постепенно погружался в атмосферу гордой печали по замечательным людям, которые погибли в борьбе с врагом. Впервые эта печаль слышалась в голосе Шегалова: «Ну, до чего же ты, Натка, на мою Маруську похожа… Тоже была летчик!..»