— Вы хорошо говорите по-французски, а мы почти не говорим, — убеждает председатель маркиза.
— Я не говорю с французскими захватчиками, — отвечает ему Ибаньес.
— Ну конечно, вы сидите себе спокойненько у себя дома, а другие должны вас защищать… — раздраженно говорит ему Франсиско Амор.
Антонио Ибаньес бросает на него взгляд, который заставляет того замолчать. Затем поворачивается и сквозь балконную дверь наблюдает за суматохой, царящей на ярмарочной площади как раз перед его домом, где собрался народ, и тихо, не глядя ни на кого, зная, что никто не осмелится перебить его, будто читая молитву, один за другим перечисляет все те вклады, что он и его семья вносят в общее дело изгнания французов. Закончив перечисление, он говорит:
— Это все. Всего хорошего.
На улице, на ярмарочной площади, люди уже знают о встрече, и, когда они видят, что представители местной шунты выходят молча, ничего не сообщая им о разговоре с хозяином Саргаделоса, люди домысливают, какой ответ мог им дать маркиз. Уже повсюду разнесся слух о том, что на заводе в Саргаделосе куют цепи, чтобы переправлять пленных, угодивших в руки к французам. А если слухам придается значение, это ни к чему хорошему не ведет.
Когда люди видят, что оба члена шунты, не дав никаких объяснений, отправляются к генералу Фурнье, раздражение растет, раздаются выкрики против маркиза. Они даже не позаботились о том, чтобы узнать, с какой это стати представители шунты идут просить пощады у французского генерала от их имени, от имени всех граждан Рибадео, при том что они ни на что такое им даже не намекали. А потому они предполагают, даже утверждают, что это Ибаньес велел им поступить таким образом, ибо такова власть, которую они всегда признавали за господином Саргаделоса; и они думают, что, в то время как алькальд Санте, рискуя жизнью, оказывал сопротивление врагу, маркиз, как последний трус, склоняет голову и подчиняется захватчикам и убийцам стариков и женщин, вынуждая членов местной шунты делать то же самое.
— Он кует цепи, с помощью которых всех нас возьмут в плен, — вдруг громко говорит кто-то, так чтобы его услышал Миранда, выходящий после переговоров с Фурнье.
Франсиско Миранда слышит это комментарии, но молчит. Он не может и не хочет говорить, что ответил ему Ибаньес на его предложение. Ему не поверят. Подумают даже, что он им лжет; а если поверят, то ему уготована весьма неприглядная роль. Напротив, сейчас он остается благородным человеком, добившимся благоволения захватчика и уважения своих сограждан. Он решает, что лучше исполнять роль подчиненного. Это Ибаньес послал его, а он лишь повиновался столь важной персоне, столь знатному господину. Солдаты Фурнье плохо обращаются с пленными, захваченными среди местных жителей, и генерал отдал приказ, чтобы его силы разместились в монастырях Сан Франсиско и Санта Клара. Поэтому Миранда молчит. Он думает, что никто не стал бы возражать против того, что он просит пощады и соблюдения приличий, и поэтому он молчит. В беседе с Фурнье он предложил тому свою помощь в задержании нарушителей спокойствия большинства в угоду разбушевавшихся страстей. Итак, в конечном счете ему удалось угодить и нашим и вашим, и он тихо ликует, испытывая полное удовлетворение.
— Так, значит, люди думают, будто старик кует цепи? — тихонько говорит он Амору. — Что ж, пусть они так и думают. Ни тебе, ни мне это нисколько не повредит, совсем даже наоборот.
Ибаньес между тем по-прежнему погружен в глубокое одиночество. Больше всего его беспокоит положение, в котором оказались сыновья и четверо зятьев. Галисия полностью подчинена захватчику, а его семейство, сыновья и зятья, принадлежат побежденной армии. В последующие за сдачей врагу дни в отношении их может быть предпринята любая мера. Кроме того, доменные печи непрерывной разливки не переставали действовать ни на одно мгновение. Следует ли ему остановить их? Антонио чувствует, что все начинает ускользать из-под его воли, что он уже не во всем властен над своими поступками, и, вопреки тому, что следовало от него ожидать, он покорно принимает сложившуюся ситуацию. Кроется ли причина этого в его годах? Меньше трех месяцев назад ему исполнилось пятьдесят девять, и он думает о тех месяцах, что остались до его шестидесятилетия.
Единственная реальная связь, которую он поддерживает с активной жизнью, — это его связь с Лусиндой. Все остальное время дня он проводит взаперти. Несколько месяцев назад он заметил, что тело его одряхлело. Всего лишь несколько месяцев, а кажется, прошла целая вечность с тех пор, как он убедился в том, что ноги уже не держат его, как раньше, и что живот его тяжело свисает; что уж говорить о его желаниях. Шосефа, его жена, остается великолепной матерью, какой она была всегда, и покорной и молчаливой супругой, с которой он занимался любовью, пользуясь прорезью, имевшейся в определенном месте на всех ее ночных сорочках. Интересно, какова она в обнаженном виде? У нее такое же одряхлевшее тело, как теперь у него? Вдруг, совершенно неожиданно, для Антонио Ибаньеса наступило время прислушиваться к внутренним шумам в своем теле. Тем самым шумам, что безмолвно таились на протяжении всей твоей жизни, чтобы в один прекрасный день вдруг дать о себе знать. И тогда в человеческом сознании пробуждается самая ужасная из всех возможных мыслей — мысль об опасности всего этого для твоего существа; и первый вопрос, который человек себе задает, всегда остается без ответа: почему мой разум не обладает возрастом моего тела? Вот уже несколько месяцев Антонио Ибаньес, возможно под воздействием происходящих событий, задает себе этот ужасный, отчаянный вопрос.
А потому с наступлением ночи он спускается в колодец, и, когда все думают, что он заперся там, пересчитывая свои богатства и прикасаясь к своим сокровищам, единственное желание, которое им овладевает, — это услышать нежный голос молодой женщины, дарящей ему свои ласки и рассказывающей обо всем, что она услышала в течение дня на улице, или о том, что обсуждали люди на складе, которым теперь занимается один из ее младших братьев. Антонио слушает ее, и тогда он знает, что еще жив, знает, что все еще вызывает у людей страх и уважение, и он пытается изобразить взгляд, которого так и не смог обнаружить на своем портрете, на том, что увез с собой в Оскос десять лет тому назад, когда был еще мальчишкой, по крайней мере теперь он так это вспоминает.
Много раз за последние дни Лусинда испытывала искушение рассказать ему обо всем, что о нем говорят люди. Но не осмелилась. Бесконечную боль вызывает у нее вид этого удрученного старика, в которого превратился крепкий мужчина, покоривший ее десять лет назад. И она старается не удручать его еще больше. В конце концов, какую пользу принесет ему знание того, что о нем говорят, если о нем никогда ничего, кроме гадостей, не говорили? Возможно, узнав о сплетнях, он рассмеется и вновь присягнет на верность королю Испании, но кто теперь король? Действительно ли законный монарх отрекся от престола? Правда ли, что его похитили? Слишком быстро вращается этот мир для такого удрученного человека, а любящая его женщина ничего не знает ни о жизни, ни о том, чем эта жизнь может обернуться в любой момент. Ей не приходит в голову мысль, что Антонио Ибаньес, узнав, что о нем говорят, будто он отливает цепи, в которые закуют его земляков, мог бы выйти на улицу и возглавить восстание против французов; а если она и думает об этом, то ее сразу пугает вопрос: «Неужели он бы это сделал?» Ведь если бы он так сделал, он скорее всего уже не вернулся бы живым во дворец, не пришел бы к ней ночью и она перестала бы видеть и ощущать его. А она испытывает перед ним все то преклонение, какое только дано вместить в себя человеческой душе. Поэтому шли ночи, а она так ничего и не рассказала из того, что ей следовало сказать еще в ту оказавшуюся такой длинной ночь на тридцать первое января. Ибаньес провел эту ночь беспокойно, отдавшись ее ласкам, но никак не отвечая на них, лишь позволяя ей ласкать себя, озабоченный поворотом, который принимали события. Он не понимал, почему не приходит помощь из Астурии, находившейся в руках испанских войск с той самой поры, как Флорес Эстрада и другие депутаты решили написать поддельные письма от имени находящегося в заключении короля, вдохновляя испанцев на борьбу за свободу, тогда, в последние дни мая, такого теперь далекого в представлении Антонио Ибаньеса, на протяжении долгих месяцев отмерявшего медленное течение времени.
