Он сам толком не знал, куда направиться, то ли в супружескую спальню, то ли прямо в столовую, чтобы ему побыстрее подали завтрак, ибо испытывал зверский голод: такой аппетит возбуждали в нем любовные утехи с Лусиндой, нежной, беленькой и наливной, как яблочко.

Выбравшись из колодца, Антонио Ибаньес глубоко и удовлетворенно вздохнул, испытав в свои пятьдесят пять лет довольство собой от ловкости, с какой он сначала проворно взобрался вверх по ступенькам, а потом легко спрыгнул с закраины. Он вспомнил, что Ховельянос в определенные дни одаривал своих слуг двадцатью реалами, и решил давать своим по тридцать, дабы уравнять их доходы с заработком врачей и хирургов, а также адвокатов, а заодно слегка задеть этого видного общественного деятеля. Он также заметил себе, что нужно будет в подходящем месте скромно и тактично намекнуть на свою щедрость, дабы это стало известно Ховельяносу.

Настало время для того, чтобы лидеры предпринимательского дела объединили усилия для претворения в жизнь своих излюбленных проектов. Он считал себя одним из таких лидеров и полагал, что с помощью двадцати таких, как он, Галисия и княжество Астурийское в один счастливый день разом поднимут голову. Он подумал об этом, потому что даже в том тяжелом 1804 году в Саргаделосе, словно грибы, выросли восемь камнедробилок и четыре печи для обжига фаянса. Затем было принято сто рабочих при подготовке к пуску фаянсовой фабрики.

Пока ему подавали завтрак, он наблюдал, как из усадьбы Гимаран вывозят руду, которую потом на корабле переправят в Сан-Сибрао, откуда по платному тракту ее отвезут в Саргаделос. Он вспомнил, как, исполненный ликования, он обнаружил прямо в имении Бернардо Фелипе, в начале своего пребывания там, рудную жилу. Ее разрабатывали и по сей день. А также жилу в Мондиго, в Вилеле, откуда он также морем перевозил руду в Сан-Сибрао. О месторождении в Ринло, получившем имя Белой Девы, было заявлено еще пятьдесят лет тому назад, оно было таким маленьким — два метра в длину, полметра в ширину и двадцать в глубину, — что он предполагал использовать его лишь в самом крайнем случае. Постепенно он стал вспоминать все месторождения: Сан-Мигель-де-Рейнанте на берегу Фонтардина, Сан-Косме-де-Баррейрос и Сан-Педро-де-Бенкеренсия, залежи руды в Фосе, среди них Морской Глаз, в Сан-Мартин-де-Мондоньедо, которые давали в год от полутора до двух тысяч тонн железа, необходимых для его производства. Он воистину ко всему приложил руку: к земным недрам и морской поверхности, к железу и кукурузе, льну и спирту, а также к пряностям. А теперь настала очередь каолина[123], белой глины, кварца и горного шпата. Он строил мир. Таких, как он, было немного. Он производил орудия для сельского хозяйства, гвозди для кораблей, ограды для домов, боеприпасы для армии, пушки; и еще он владел кораблями, ткацкими станками и планировал строительство текстильной фабрики, торговал льном и кукурузой, пряностями и ликерами, фрахтовал свои собственные корабли и суда других компаний, выступал в качестве получателя грузов, разрабатывал рудные месторождения, а теперь будет еще производить и керамику, дабы жизнь обрела новое измерение. О, если бы вся остальная страна в конце концов превратилась если не в счастливую Аркадию, чему заводы нисколько бы не помешали, то хотя бы в спокойное место, населенное трудолюбивыми людьми, занятыми производством богатства и, как следствие, благосостояния! Но времена этому не способствовали. Голод одолевал и эту провинцию, где недружелюбные силы проявлялись в самых незначительных жестах, незаметных движениях, косых и коварных взглядах.

Дворец в Руе невелик. Справа от него можно увидеть двухэтажную зубчатую башню, позади которой виднеется высокая голая крона каштана, а слева, по другую сторону от парадного двора, за зданием, предназначенным для конюшен, — дымовую трубу; она будто повисла в воздухе, опершись на ветви другого каштана, который весна уже слегка окрасила в зеленый цвет. На маленькой смоковнице, прислонившейся к зубчатой башне, уже распустились почки, и только что появившиеся листики напоминают судье Антонио Коре мышиные ушки.

Антонио Кора собирается сесть на лошадь. Он опаздывает. Он провел ночь во дворце и задержался там дольше, чем следовало. Он приезжает сюда время от времени, чтобы проведать вдову своего брата и помочь ей чем можно; это не так уж много, но весьма значительно. Он приезжает во дворец, интересуется посадками, заходит в конюшни, дает советы вдове, отчитывает слуг, до вечера проверяет счета и, когда все засыпают, проходит в комнату своей невестки и надлежащим образом обслуживает ее в соответствии с требованиями природы. Там он и засыпает, а утром она расталкивает его, ибо следует соблюдать приличия и пойти разобрать постель, в которой, как предполагается, должен был провести ночь столь важный господин, в высшей степени озабоченный хозяйством своей невестки, а также ее душевным и физическим состоянием.

Он опаздывает. Вчера ночью, обретя под воздействием затраченных усилий душевный покой, они проговорили до рассвета. Он не приезжал уже давно, несколько месяцев, и теперь она хотела уточнить некоторые вопросы, касавшиеся человека, проживавшего в непосредственной близости, маркиза Саргаделоса.

— Да, он получил этот титул в самом начале года, именно так. И графа Орбайсеты, да-с. Продолжить? — раздраженно произнес Антонио Кора. — Так вот, мало ему было отказаться от портфеля министра флота и морской торговли три, нет, пять лет назад, взять в аренду Орбайсету и послать туда своего зятя Хоакина Суареса дель Вильяр управлять производством; недостаточно ему оказалось и мореходного училища в Рибадео, где он готовит для себя капитанов, и планов по созданию текстильной фабрики, выпуска первого фаянса в Саргаделосе — так теперь он отправляется к королю и убеждает того сделать его маркизом и графом. Чего изволите? Вот вам, кушайте до отвала!

— Послушай, Антонио, а фаянс у него белый? — прерывает его вдова.

— Да вроде, — отвечает он, недовольный столь фривольным вмешательством невестки, помешавшим его гневной речи.

— А мне говорили, будто с кремовым оттенком, — вкрадчиво произносит она.

— Жаль, что не черный! — бросает он, делая вид, что совершенно спокоен.

Сейчас судья восстанавливает в памяти этот диалог и смотрит на окно зубчатой башенки с открытыми ставнями. Не будь она столь манерной, ей следовало бы выглянуть, чтобы проститься с ним. Но она такая, какая есть. И это горячее желание вести разговоры о фаянсе, такое горячее желание… не скрывается ли за ним тайное восхищение этим могущественным человеком?

Ему все-таки следует чаще наведываться во дворец. О сыне Ибаньеса Шосе много всего рассказывают; говорят даже, что он застрелил какую-то девицу, которая будто бы болтала, что понесла от него, а после якобы приказал бросить ее тело в горах, дабы прочие научились хранить молчание. Но о его отце никогда не говорили ничего подобного, хотя о таком скрытном господине ничего толком и не узнаешь, можно подозревать все, что угодно, и как знать, вдруг он и сюда тоже наносит визиты по ночам. Как бы расспросить слуг? Надо хорошенько подумать. Но не может же она так гадко поступать по отношению к его столь любимому покойному брату.

Он в последний раз бросает взгляд в сторону окна и садится на коня. Он не поспеет вовремя к обеду в доме священника в Кордидо, где его ждут, чтобы обменяться впечатлениями и решить, не настало ли время что-нибудь предпринять. Там собрались некоторые оскорбленные соглашением, подписанным в присутствии судей, которое оказалось столь благоприятным для новоявленного маркиза Саргаделоса; благоприятным-то для него оно было, в этом нет никакого сомнения, но верно и то, что, сколько он ни старался, ему так и не удалось еще полностью получить долги.

Эта мысль немного успокаивает Антонио Кору, и он задерживается еще ненадолго в надежде, что она все же выглянет в окно. Но она и не собирается выглядывать. Он прекрасно это знает. Однако надежда заставляет его еще немного помедлить, пока наконец ему не надоедает и он не дергает лошадь за поводья, пришпорив ее и прищелкнув языком, чтобы конь резво пустился в путь.