Церковь Сан-Педро-де-Кангас-де-Фос стоит на небольшом высоком мысе, выступающем в море и закрывающем маленькие островки, расположенные к востоку от него. Мыс сориентирован таким образом, что пляж, песчаный берег, узкий и уютный, защищен от преобладающих там ветров, которые приносят с собой непогоду, называемую галерна[102], которая обычно приходит с запада, хотя ее могут принести и ветры других направлений. Островков с пляжа не видно.

Церковь стоит у самого обрыва, и прямо перед входом растет шелковица, старая и необыкновенных размеров: у нее огромный, толстый ствол и необычайно развесистая крона. Напротив церкви, на небольшом расстоянии от нее, находится дом священника. В южной части здания, откуда открывается вид на раскинувшуюся вдали долину Феррейра-де-Валадоуро, расположена зала, в которой только что обильно, по своей всегдашней привычке, отобедали священники из округи.

Дон Роке Виньяс, настоятель прихода, только что встал, чтобы вновь опуститься на одну из каменных скамеек у окна, сквозь которое проникает заполняющий помещение свет. Он сделал это под тем предлогом, чтобы открыть стоящий на другой скамье ящик, в котором он хранит одно из своих сокровищ: он прячет там несколько дюжин шелковичных червей, питающихся листьями шелковицы, разведение шелкопряда составляет одно из главных пристрастий его жизни. Никому не известно, откуда он каждый год берет новых червей и что делает с золотистыми шелковичными коконами, в которые они заворачиваются, после того как насекомые покидают их, преобразовавшись в недолговечных бабочек, почти не умеющих летать и не отличающихся особой красотой. Некоторые говорят, что у дона Роке шелковые простыни, но никто никогда их не видел.

Он приподнимает крышку ящика и наблюдает, как гусеницы ползают по листьям, скользя ртом по их кромке и обгрызая их, придавая им новые очертания, тут же сменяющиеся другими, — так прожорливы эти шелковичные черви. Затем он снова опускает крышку и встает со скамьи. Это нечто вроде пантомимы. Ему даже не пришло в голову показать гусениц своим братьям во Христе, несмотря на то что некоторые из них вытягивали шеи, изображая несуществующий интерес. На самом же деле в намерения дона Роке, которые он благополучно осуществил, входило другое: ему нужно было подойти к окну и, стоя там так, что его силуэт отчетливо вырисовывался на светлом фоне, указать на горизонт и, напыщенно жестикулируя и вытянув вперед руку, описать ею полукруг, начиная с востока и охватив обширное пространство, в глубине которого, в самом конце высокого гористого горизонта, виднеются вершины, отчетливо проступающие на фоне ясного предвечернего неба. Расположившись таким образом, он стал показывать места, будто они лежали у него на ладони и он разбрасывал их по всему зеленому пространству.

— Можете говорить все, что угодно, но это я поднял жителей Рибелы и Виламора; жителей Вилачи… и Виласинде, а также Алемпарте. О, если бы не я, это был бы настоящий крах! Жаль, что не все из вас оказались на высоте положения, иначе сегодня мы бы здесь не сидели! — сокрушается он громоподобным голосом, совершая руками колебательные движения сверху вниз, будто взвешивая ими воздух или держа на них тяжесть всего мира.

Может быть, у дона Роке простыни и из шелка, но голос его подобен грому. Он высок, и ему добрых сорок лет. В некий момент, определенный им с судейской точностью, его голос будто завис в воздухе, а взгляд обратился к Коуто, чтобы потом переместиться оттуда к вершинам самых дальних гор Кастело, тех, что скрывают в своих недрах белую глину, за которой теперь охотится этот ненавистный хозяин Саргаделоса, твердо вознамерившийся возвести керамическую фабрику прямо рядом с металлургическим производством. Остальные гости и правда не очень-то прислушиваются к нему. Они давно привыкли к свойственной ему высокопарности, к его гортанному голосу и к высказываниям вроде того, что нет ничего хуже, чем ложная скромность. Однако их тоже беспокоит неуемная деятельность человека, спустившегося с гор, из Оскоса, чтобы подвергать опасности если не их существование, то уж наверняка незыблемость их вековых привилегий.

— А теперь вот фаянс. Это уже слишком, — заключает дон Роке, отмечая одобрительные взгляды своих коллег.

Священники собрались здесь, чтобы поговорить о своих проблемах. Они поступают так время от времени под любым предлогом. Два года назад Вильям Питт[103] приказал разрушить верфи Ферроля, и десять тысяч англичан высадились в Дониньосе с этим столь порочным намерением, но так и не смогли осуществить его, ибо были изгнаны самими жителями с помощью войск, стоявших в столице морского департамента. Мир изменчив, и вчерашние союзники сегодня вполне могут стать захватчиками, ничто не вечно; интересы всех и каждого сталкиваются в зависимости от того, какие наступают дни и какие приходят новые силы. Но им, святым отцам галисийской архиепархии, которой с 1801 года правит дон Рафаэль Мускис, до этого мало дела. Они верят, что их не убудет. Английские лютеране или французские революционеры, какая им разница; если их оставят в покое вместе с их излюбленными привычками и вековыми привилегиями, то пусть приходят и уходят, только бы не беспокоили их, пусть появляются и исчезают, им все равно.

Можно подумать, что Галисия всегда находится в центре циклона, в своего рода безмятежной сердцевине, вокруг которой безумным вихрем кружат ветра и бунтует море. Вот так и теперь. Рядом с архиепископом Компостелы, монсеньером Рафаэлем Мускисом, честолюбивым и беспринципным наваррцем[104], горячим сторонником Святой инквизиции, отстаивающим ее интересы со страстью, достойной лучшего применения, дон Педро Кеведо, эстремадурец[105], епископ Оуренсе[106], и сам епископ епархии Мондоньедо, покровитель французских священников, распространившихся благодаря его гостеприимству по всему взморью Луго. Среди родственников господина архиепископа есть придворные короля Карлоса IV[107], он очень высокомерен и всегда ревностно охраняет свои прерогативы и не умеет скрывать разъедающие его амбиции, которые галисийские клерикалы только поощряют в надежде, что он уберется отсюда; но в то же время они стараются обратить эти амбиции на пользу собственным целям, весьма далеким от тех, что лелеет просвещенный деспот.

На этом своем сборище священники вспоминают мятеж в Саргаделосе. Спустя четыре года после того как сами его подстроили, они продолжают так им гордиться, остаются настолько сплоченными в своем стремлении свести счеты с дерзким хозяином доменных печей, что не перестают отмечать взрывами хохота воспоминания, возникающие под воздействием процесса пищеварения, тяжелого и медлительного, который должен был бы уже давно завершиться, но который все еще терзает большинство из них. Здесь собрались приходские священники из Льейро, дон Антонио Мартинес Варела; из Трасбара, дон Педро Ривера; из Нойса, дон Луис Сольвейра; но некоторые не пришли. Среди отсутствующих аббат из Бурелы, дон Рамон Гарсия Рамос, тот, что расколол алтарь часовни во дворце Антонио Ибаньеса; он уже вернулся из Мадрида, куда его доставили по требованию правосудия, и теперь переживает новые неприятности. Он сбежал из тюрьмы Мондоньедо, и его обнаружили в столице королевства. Сначала хотели оставить его там, ссылаясь на то, что нет денег на его перевозку, но Ибаньес самолично выдал их из своего кошелька. То ли для того, чтобы аббат находился в доступной близости и под властью закона, ныне обратившегося к маркизу благоприятной стороной, то ли как следствие какой-то из многочисленных договоренностей, приведших к окончательному приговору.

— Я сослался на то, что денег, чтобы осуществить его переезд, нет, но об этом стало известно Ибаньесу, и он выложил их из своего кармана, только бы его доставили. Он ненасытный, — вспоминает дон Сантос, писарь из Сан-Мартина-де-Мондоньедо, присутствующий на собрании; именно он по поручению судьи Антонио Коры оказывал воздействие на ход этого дела.