Прочитав это послание, Антонио в свою очередь отправил его брату Венансио, признавшись, что от него ускользнул истинный смысл сего претенциозного и весьма замысловатого краснобайства, по его мнению уж слишком изысканного. По этой причине он сопроводил сию бумагу постскриптумом, в котором выражал свое недоумение по поводу столь замысловатого стиля, не лишенного высокопарности, весьма свойственной Пересу де Леме, а также свое беспокойство, ибо из чтения записки следовало, что при дворе уже было известно о его сложных отношениях с дворцовыми идальго, на которые неявно намекала записка, рекомендуя не придавать им значения, ибо он уже располагал разрешением жителей той горной местности, хотя и не всех, кто был в этом заинтересован. О, проклятая страна, в которой все постоянно надо читать и перечитывать по-новому, заключать соглашения и менять принятые решения, выслушивать бесконечные «ктокомучтосказал» и ожесточенные замысловатые перебранки, которые ни к чему не приводят! О, эта отвратительная писулька, в которой под прикрытием мнимой игры в его пользу представлена реальность, полностью противоречащая идее устройства фабрики! Никто не смог бы сказать о Пересе де Леме, что он не высказался в поддержку создания производства, но также никто никогда не смог бы заявить, что он не предупреждал о неудобствах и противодействии, которые могло принести это строительство.
Антонио вновь остановился и приказал, чтобы его спутники продолжали путь, а он вскоре их догонит. Он вновь хотел ненадолго остаться один, усевшись на этот раз на невысокой скале, возвышающейся над рекой Шункос, немного ниже того места, где он в свое время возвел запруду, и сразу за тем, где намеревался установить мельничный жернов, чтобы перемалывать полевой шпат, кварц и белую глину для получения силиката алюминия, необходимого для производства фаянса, который он будет метить тем же х, которое в детстве вырезал на стволе дуба в Феррейреле. Ему показалось, что это еще одна остановка на горестном пути мученика, которым он шел с 30 апреля, поглощенный восстановлением собственной жизни, отдавшись на волю воспоминаний, с тем чтобы воскреснуть из них в конце печального странствия.
Скала расположена как раз над большой мельницей, полукруглые арки которой возвышаются над водной поверхностью. Его спутники долго противились, прежде чем выполнили то, что он им велел, уверяя, что отнюдь не безопасно оставаться там одному, без охраны, когда еще так мало времени прошло после восстания. Но он не дрогнул. Распахнул кафтан и продемонстрировал два огромных пистолета с взведенными курками, способных вселить страх в кого угодно.
— Пусть только подойдут, я тут же кого-нибудь уложу, — только и сказал он. Затем уселся там, где и собирался. И вновь углубился в воспоминания.
19 марта того же года сто двадцать три жителя Серво, Лейро, Вилаэстрофе и Саргаделоса, многие из которых теперь бродят где-то поблизости от того места, где он присел, чтобы поговорить самому с собой, сто с небольшим человек, подстрекаемые идальго, подписали бумагу, противодействующую его металлургическому предприятию, ссылаясь на вред, который оно нанесет горе и напоминая о том, что произошло с кузницами Пескеры и Брабо, которые пришлось закрыть из-за нехватки топлива после того, как была полностью перерыта и изуродована расположенная поблизости гора. А ведь многие из них потом приходили к нему просить работу, когда фабрика стала производить весьма удачно продававшиеся котлы. Подписать протест их уговорили клерикалы и идальго. В этом не было никакого сомнения. И с тех пор все так и пошло. Священник прихода Бакой, дон Хосе Арамбуру, суетился больше других по этому поводу. Он даже осмелился заявить брату Венансио: «Те же самые люди, что отказывались тратить деньги на закупку льна, теперь тратятся снова, покупая его в долг с намерением покрыть таким образом свои долги и злоупотребляя едой и питьем… — Потом сей громоподобный святой отец поскреб в затылке, изображая мыслительный процесс, и добавил после паузы, которую он сделал, пребывая в убеждении, что таким образом его довод тут же обретет силу: — А также украшением своего тела, забывая о своем низком звании и не думая о том, что после придется заплатить и за то и за другое».
Когда Венансио передал Антонио сказанное священником, тот пробормотал, что всем понятно и давно известно, что священники остаются священниками даже в манере говорить и что этот Арамбуру типичный пустослов. Но позднее брат Венансио, эксперт в толковании текстов, разъяснил ему, что же хотел сказать этот пресвитер: за счет льна у Ибаньеса появилось немало должников малых сумм, в два реала или в двадцать пять мараведи[92], которым он простил долги в обмен на подписи. И приходский священник предчувствовал, что теперь он вновь схватит их, пардон, за одно место, дабы вытянуть из них все, что представляет для него интерес. А вот что скрыл от него этот хитрый клерикал, так это что он также прекрасно осознает, что с течением времени и благодаря деятельности Ибаньеса жизнь необратимо изменится и прежняя власть над крестьянами постепенно и неизбежно будет уходить из его рук. Священник покинул брата Венансио, продолжая разглагольствовать на свой манер и размышлять о будущем, о котором он не стал упоминать, но которое, прячась за запутанными фразами, витало над его догадливой и сообразительной, хоть и несколько туповатой на первый взгляд головой; аббат же с прежней мягкостью заметил ему на прощание:
— Да, дон Хосе, да; но горам будет нанесен вред, если на них не производить посадок, как указывает Ибаньес в одном из своих четырех Представлений королю, а он непременно намерен восстанавливать лес на тех горах, от которых будут зависеть его доменные печи. Или что же, скажете, разве дубильщики не губят сорок тысяч дубов в год только для того, чтобы использовать их кору? — тут же спросил он, глядя священнику прямо в глаза, будто исполненный удивления и даже пораженный.
Подобные доводы были совершенно напрасны. В действительности они только еще больше все усложняли. Алькальды и генеральные синдики Кастро и Валадоуро, комиссар флота и даже управляющий сельскими делами Вивейро послали жителям деревень и священникам их приходов опросный лист. Они рассчитывали таким образом объединить недовольных, которых сами же подстрекали на противодействие. Они не прекращали свою подрывную деятельность с тех пор, как были получены разрешения.
Люди, вторгшиеся в Саргаделос несколько недель назад, принадлежали, разумеется, к низшим слоям общества, но движущей силой были идальго и клерикалы, сумевшие воодушевить на выступления крестьян, сообща получавших от гор то, чего не давала им земля, которой у них было мало, а именно корм для скота, удобрение для земельных угодий, дрова, древесину для изготовления мебели и орудий, а также строительства домов, около трех кубометров на каждое хозяйство, всего около шестидесяти пяти деревьев в возрасте от десяти до двадцати пяти лет, каждое высотой примерно шесть метров.
Ремесленники тоже существовали за счет гор. И множество других людей тоже, ибо горы давали жизнь. Дубильщикам тоже нужны были деревья, и они сдирали с деревьев кору, причем нередко в неподходящее время, за что им полагалось сто ударов кнутом. Угольщики использовали ветки, плотники-строители — стволы, столяры — крупные ветви, с которыми работали также и корабельные плотники или те, что делали бочки или веретена. Крестьяне также употребляли каштаны или дубки от двух до трех метров высотой: они срубали их под корень и потом, связав ствол веревками, дабы придать ему изогнутую форму, держали над огнем и дымом, как следует высушивая, после чего использовали в качестве дуги, соединяющей оглобли запряженной волами повозки. Все крестьяне зависели от гор. А идальго и клерикалы зависели от крестьян, ибо они были их опорой на протяжении долгих веков в соответствии с тем, как, по их разумению, повелел Бог. Да и кому же, как не им, самой судьбой назначено толковать Божественные помыслы? И кто, как не посланник дьявола, может попрать их? Гора — это творение Божие, и следует использовать ее так, как это было всегда, и никак иначе.
