— Да. Я должен ехать в Саргаделос. Нужно снова запустить все это.

Лусинда, видимо, поняла поведение того, кто никогда не был ее хозяином, и бесхитростно спросила:

— А мне что делать?

Антонио посмотрел в ее глаза, миндалевидные и нежные.

— Ждать меня, — сказал он.

Лусинда улыбнулась в ответ.

Более семи лиг, что отделяют Рибадео от Саргаделоса, пролегают по равнине, возвышающейся над морем, по исхлестанным ветрами осадочным породам, что позволяет путешественнику преодолеть это пространство с относительным удобством как пешком, так и верхом, равно как и в дилижансе; и при этом можно постоянно видеть прямо перед собой бескрайний морской горизонт. Иными словами, на большей части пути север расположен практически прямо по правую руку от путника, а запад почти всегда как раз впереди, поскольку береговая линия повторяет наиболее обычную для этих прибрежных низменных земель траекторию ветра, упорно дующего здесь с юго-запада, теплого и напоенного влагой, предвестницей дождя. Если это и не в точности так, то по крайней мере именно такое впечатление создается у путешественника в начале пути, пока он направляется в сторону Соборного, или Пещерного, взморья, не доходя до устья красивого маленького лимана. Затем берег резко поднимается в северо-западном направлении в сторону Бурелы, чтобы за ней вновь повернуть почти так же резко, как после Фоса, и дать возможность путнику преодолеть последние три лиги, которые остаются до Вивейро, если только он желает следовать через этот городок, а не свернуть к Серво. Но если он все же намерен прибыть в Вивейро, что совсем нелишне, ибо городок того сто́ит, ему придется вновь свернуть на юго-запад как раз там, где начинается проселок; вот оттуда-то и остается ровно три лиги, если следовать через Портосело по дороге, спускающейся на юг параллельно той, что ведет из Серво в Саргаделос по самому берегу горной реки, и об этом скажет вам любой житель этого края.

На эту-то развилку и прибыл Антонио Ибаньес, которому уже было известно обо всем, что предшествовало роковому дню 30 апреля и сделало возможным все свершившееся. Сейчас он сидит на том самом месте, где, как рассказывают, к нему пришло озарение, породившее Саргаделос. Только что закончился дождь, и пахнет мокрой землей: характерный запах белой глины, когда ты увлажняешь ее своим дыханием. Этот аромат земли заставляет некоторых полагать, что в глиняных кувшинах живет душа, дыхание всех укрытых землей умерших, обласканное ловкими безмолвными руками гончаров. Белый фаянс, наделенный дыханием жизни. Гораздо белее того, что делается из глины Бурелы, как говорят, самой чистой в мире.

Было бы очень красиво, если бы идея Антонио родилась действительно таким вот образом, но он обсуждал ее со множеством людей после того, как ему внушил ее покойный Сестер. Фаянсовый завод как дополнение к промышленному комплексу Саргаделоса. На литейном производстве котелки и другая металлическая посуда, мотыги и серпы, красивые чугунные решетки, могучие львы, огромные вазы для галисийских садов, корабельные гвозди, снаряжение для армии, пушки, оружие — все, что необходимо; а на фаянсовом — красивая посуда, блюда и тарелки, которые превзойдут бристольские; или белые фаянсовые изделия, на которых будет стоять марка, пометившая не одно дерево возле дома в Феррейреле, например тот дуб, к коему он, читая, прислонялся спиной, когда ствол был еще слаб и содрогался от порывов, исходивших от его молодого тела, в котором бурлила жизнь.

Несколько дней назад он вновь увидел его, этот дуб, который пометил, будучи отроком. Он пошел взглянуть на него после того, как провел ночь с Лусиндой, сам толком не зная зачем. Он вышел к ульям, к тому месту, где начинается дорога, ведущая из дома в Санталью. И был тронут, увидев отметину. Этот знак, крестовина, слегка напоминавшая древний кельтский символ, неровный х, как будто вернул его к тем временам, которые он вскоре стал восстанавливать в памяти и продолжает вспоминать и сейчас, сидя прислонившись спиной к той же каменной плите, к которой он прислонялся так часто, что люди даже стали утверждать, будто именно там хозяин Саргаделоса обдумывает свои финансовые авантюры, свои коммерческие штурмы и что именно здесь возникла мечта о фаянсовом заводе, которую он теперь более, чем когда-либо, готов воплотить в жизнь.

«Желаете похлебки? Так вот вам, чтоб вы объелись, семь чашек… да еще из моего фаянса», — говорит он в задумчивости сам себе, утвердительно кивая в ответ на свой же вопрос.

Сколько раз он останавливался в этом месте, занимаясь в точности тем, чем занят сейчас? Когда он во второй раз отправился в Ферроль, уже по суше, он тоже остановился здесь. Шел месяц поминовения, который в Испании называют ноябрем, а в Галисии месяцем Всех Святых. Было холодно. Он поднял плащ, чтобы укутаться им с головой, и остановился с явным намерением немного посидеть так, как сейчас, предварительно приказав сопровождавшим его отойти в сторону, чтобы он мог в течение нескольких долгих минут насладиться не только одиночеством, но и окутывавшей его тишиной. Они подчинились ему. Они всегда так делали. И теперь тоже. Он очень скоро привык превращать свои желания в приказы, и никто не осмеливался ему перечить. И тогда спутники отошли в сторону от дороги, и он смог предаться мечтам о промышленном обустройстве Саргаделоса; сначала о заводе по производству чугуна, ибо он сам был чугунным. И лишь позднее, он не помнил уже — в этот или в какой-то другой раз, Антонио начал мечтать о керамической фабрике.

В тот раз, когда он остановился по дороге в Ферроль, он никак не предполагал, что в столице морского департамента ему предстоит встретиться с Джоном Адамсом, упорным человеком, которому впоследствии суждено было стать вторым президентом Соединенных Штатов; он разместился в пансионе Пепполы Беттонеки, а Антонио остановился на улице Магдалены, в доме Исабель, вдовы Агустина Саломона, том самом, где он жил во время своего первого приезда в Ферроль в 1767 году. Познакомившись совершенно случайно, как бывает, когда люди ненароком, но весьма кстати сталкиваются лицом к лицу на тротуаре, они вскоре сделались добрыми друзьями.

Джон Адамс[87] устал оттого, что ни слова не понимал ни по-испански, ни по-галисийски, а также от постоянного общения с военными и политиками, так что знакомство с Ибаньесом, готовым говорить с ним на темы, которые более всего его занимали, произвело на него сильное впечатление. Они встретились в заведении Пепполы, куда Антонио зашел не столько для того, чтобы приветствовать ее, сколько затем, чтобы дать знать о своем приезде, поскольку надеялся, что у него начнут возникать связи, которые следует заводить любому коммерсанту. Адамс приветствовал его на идеальном английском языке колоний, Декларацию о независимости которых он отстаивал в конгрессе, и Ибаньес ответил ему с такой же естественностью, и даже создалось впечатление, что ему, как и Адамсу, чужд язык, на котором говорят все вокруг. Когда оба преодолели первоначальное удивление, минуты радостного изумления, когда неожиданно выясняется, что люди владеют одним и тем же языком, узнав о социальном положении друг друга в обществе, они тут же почувствовали взаимную симпатию, что позволило Смиту немедленно и от души пожаловаться.

— В городе есть два постоялых двора, — объяснил он Ибаньесу, едва их представили друг другу, — капитан Шавань и все офицеры фрегата Приметный располагаются в одном из них. С них берут шесть фунтов в день. Второй принадлежит выходцу из Америки, который говорит на английском и французском языках так же хорошо, как на испанском, и, кроме того, он в высшей степени приятный человек. Он взял бы с меня столько же, а я, однако, поселился здесь, о чем весьма сожалею, — признался ему Смит, открыто намекая на недостатки заведения Пепполы Беттонеки.

— Да, неудачно получилось, — ответил Антонио лишь для того, чтобы доставить тому удовольствие. В действительности он не знал, что сказать. Для него все было предельно ясно: он сменил бы пансион и все остальное, разве не из собственного кармана оплачивает он свое пребывание?