— Не будешь же ты уверять меня, будто не догадался обо всем в первый же день?

Ибаньес посмотрел ему прямо в глаза, но не ответил.

— Когда будешь отчитываться перед моим отцом, можешь доложить ему, что подобная ситуация повторялась столько раз, сколько захочешь сказать. И ведь нигде не записано, что этого не произойдет в будущем. Отец успокоится, и ты не солжешь. Старик не дурак. Но он должен знать, что и женщины мне тоже нравятся. А о любом другом моем свидании ты никогда не проронишь и слова, — закончил свою речь Бернардо.

— Так это сюда ты исчезал каждую ночь? — сказал в ответ Антонио.

Бернардо посмотрел на него с доброжелательной улыбкой и заявил:

— Я тебя спрашивал, ходишь ли ты в спальню Исабель?

— Нет!

— А ты это делал?

— Послушай, я не помню, чтобы спрашивал у тебя нечто подобное!

Вот так и был подписан договор верной дружбы из тех, что длятся всю жизнь. Бернардо расхохотался, а Антонио осмелился напомнить:

— Послушай, но мне-то нравятся только девицы.

— Тебе незачем говорить мне это, я сразу понял. Тебе никогда не узнать, что ты теряешь, — ответил Бернардо. — Ну а теперь давай пошевеливайся, такие вещи здорово возбуждают аппетит, и я голоден как волк.

Они узнали о том, что корабль вновь прибыл в Ферроль, когда Антонио уже готов был сдаться. В городе их удерживало теперь только ожидание бригантины, ибо они не решались отправиться в путешествие по суше; большую часть своего времени друзья посвящали развлечениям, которые делили между постоялым двором Беттонеки, постелью вдовушки и комнатами певичек в случае Антонио Раймундо и комнатами певичек и постелью оперного маэстро в случае Бернардо Фелипе, который с тех пор, как они прибыли в Ферроль, полностью утратил свой подавленный, исполненный меланхолии, вялый и печальный вид, что так отличал его в глазах отца от остальных юношей его возраста. Создавалось впечатление, что бисексуальность, которой он будто хвалился, усиливает присущую ему жажду жизни, раздувая любовные порывы до немыслимых пределов, так что они становились неуправляемыми. Даже Антонио не осмеливался ни о чем его спрашивать после того, как однажды на вопрос, куда он исчез в последние два дня, Бернардо лаконично ответил:

— Ты бы удивился, узнав, какие ложа взывают к любви, — тем самым изрядно огорошив друга.

Дни, проведенные в Ферроле, были незабываемы и навсегда таковыми останутся, и Антонио вспоминал о них в келье Вилановы с чувством сладкой тоски. За время пребывания в Ферроле в ожидании корабля молодой Ибаньес еще больше пристрастился к ярким кафтанам, к горделивой манере держаться, к светской жизни, что так пригодится ему в будущем, и стал завсегдатаем самых блестящих вечеров и салонов.

Шли первые месяцы 1767 года, и Ферроль буквально кишел шпионами, французскими и английскими, в зависимости от влияния того или иного государства на Пиренейском полуострове. Город и его верфи росли, их строили по планам то тех, то других, по мере того как менялись времена, приносившие с собой новые перемены, новые идеи и лозунги: французские, если ветер дул из Франции, и британские, если из Англии. Если шпионы были английские, то следовало ожидать, что вскоре гавань будет блокирована кораблями британской эскадры, а если французские, то вполне возможным было появление также шпионов из Новой Англии, с восточного побережья зарождавшихся Соединенных Североамериканских Штатов; это были люди, следовавшие проездом во Францию, куда они направлялись в поисках поддержки своей независимости, идей для ее развития и денег для ее содержания, а также идеалов, на которые она могла опереться. Эти люди пользовались своим временным пребыванием в Ферроле, разраставшемся небывало и безостановочно с того момента, когда Фердинанд VI[67] обратил на него свое внимание по совету маркиза Энсенады[68], дабы оказать шпионские услуги в обмен на испрашиваемую помощь.

Но все это нисколько не волновало Ибаньеса в период его первого пребывания в Ферроле. Он занимался тем, что прогуливался по верфи, наносил визиты коммерсантам и посещал салоны самых изысканных дам, в остальное же время спал с хозяйкой, развлекался с певичками и наблюдал за поведением своего беззаботного друга, уже не скрывавшего от него никаких особенностей своей натуры, которые могли бы быть восприняты остальными смертными отнюдь не с таким пониманием.

Обратное путешествие прошло при тех же обстоятельствах, что и путь в Ферроль. Погода была ясной, ветер с самого отплытия вел себя изумительно, и морское крещение Антонио Ибаньеса завершилось настолько удачно, что можно было подумать, что море навсегда останется зеркально гладким, ветер ласковым и попутным, а небо — огромным пространством, усеянным звездами, полным лунного света ночью и самого чистого солнечного света днем.

Антонио почти не спал на протяжении всего плавания. Облокотившись о борт, он думал о телах, подаривших ему столько наслаждения, о кафтанах, подаренных Бернардо и пополнивших его гардероб; и еще о кошельке с деньгами, достаточно тяжелом, несмотря на немалые траты: в его понимании, целое небольшое состояние, ведь кто знает, что ждет его в будущем? А Бернардо Фелипе, едва оказавшись на борту, погрузился в безудержное чтение книг, возможно, чтобы с их помощью вернуть себе тот отсутствующий, рассеянный вид, что отличал его в Рибадео. Он вновь стал печальным и серьезным, но из этого состояния совершенно неожиданным образом его вывел Антонио, движимый порывом, унаследованным от двоюродного брата Ломбардеро, который был свойствен также старой матушке маркиза Кампосаградо, как, вполне возможно, и многим другим ее современникам.

Когда они шли мимо мыса Ортегаль и свежий ветерок с востока слегка подгонял корабль, заставляя его покачиваться, задрав нос, на волнах, которые будто несли его в своих объятиях, Бернардо вдруг подошел к другу, прервав его напряженную умственную работу.

— Ну как ты? — спросил он.

Антонио узнал его шаги и терпеливо ждал, пока он подойдет к нему совсем близко. Как только это произошло, он протянул руку к его мошонке и с силой сжал ее.

— Свисти! — властно приказал Антонио, но Бернардо не в состоянии был даже попытаться свистнуть, такой смех разбирал его.

— Свисти! — настаивал Антонио, но не добился ничего, кроме судорожных движений пытавшегося ускользнуть Бернардо; тогда он сжал сильнее. — Кашляй, тогда кашляй! — приказал он ему снова.

— Теперь-то что ты хочешь узнать? — пробормотал Бернардо прерывающимся голосом.

— Ничего, кроме того, что маятник у тебя завис, — ответил ему Антонио, ослабляя хватку.

Тогда Бернардо изобразил легкий кашель и сел рядом с другом.

— Что будет с тобой, когда мы вернемся? — спросил Антонио.

— Ничего.

— А что ты собираешься делать?

— Ждать!

— Ждать чего?

— Да ничего. Ждать, просто ждать, — заключил Бернардо, пожимая плечами, а затем спросил: — А с тобой что будет?

— То, что скажет твой отец.

Бернардо посмотрел ему прямо в глаза и сказал:

— Ты знаешь, что мы все деньги истратили?

— Не все, — возразил Антонио, доставая кошелек из внутреннего кармана, — вот эти еще остались.

— Эти мы тоже потратим.

— Эти?

— Да. Эти тоже.

— Отдать их тебе?

— Нет. Они твои.

— Мои?

— Да. Твои.

Антонио замолчал на мгновение, а потом сказал:

— Мое молчание столько не стоит.

— Что ты сказал?

— Что мое молчание столько не стоит.

Бернардо помолчал и затем проронил:

— Ну и сколько же оно стоит?

— Да нисколько оно не стоит; да и вообще, с чего это ему стоить сколько-нибудь?

Сын хозяина Гимарана положил руку на плечо сына писаря из Оскоса и после небольшой паузы сказал:

— Сам решишь, что с ними делать.

В это мгновение голос дозорного сообщил с марса[69], что слева по борту в лунном свете виден силуэт фрегата, и сразу раздалась череда команд, направленных на то, чтобы избежать его, поскольку это могло быть пиратское английское судно. Капитан тут же приказал рулевому лечь на правый борт и идти по ветру к берегу, на случай если придется искать там убежище, ускользая от фрегата; по всем правилам этого не должно было произойти, если учитывать направление ветра. Антонио прижал к себе кошелек: неожиданное происшествие освободило его от выражения какого-либо согласия или благодарности.