— Ты мне должен показать их, когда они появятся, — завершил Антонио их первую беседу у океана, этой бездонной тайны.

Жизнь во дворце Гимаран была для Антонио непрерывным потрясением, хотя он никогда не допускал, чтобы кто-либо догадался об этом. Он смотрел на все с неизменной невозмутимостью, с той же, с какой услышал, что кит называется balae noptera musculus, старался принимать новую действительность осмотрительно, не допуская, чтобы кто-либо обнаружил его незнание светских привычек и обычаев, поведения и манеры говорить, равно как и отсутствие многих знаний, что были внове для него, едва завершившего обучение гуманитарным наукам в монастыре в Оскосе под руководством брата Венансио, его друга, видимо совершенно ничего не понимавшего в человеческой жизни за пределами крепких монастырских стен.

В этом смысле юный Бернардо мог оказать ему неоценимую помощь, и Антонио постарался воспользоваться ею в чем только было возможно. Он сразу же понял, что наследник обладает огромным количеством сведений, в которых до этого момента самому ему было полностью отказано; они, судя по всему, могли оказаться ему полезнее, чем приобретенные в монастыре, для того образа жизни, с которым он столкнулся в первые же дни пребывания в Рибадео и в котором намеревался укрепиться в дальнейшем. Постепенно он убеждался, что ему мало одного только приобретения знаний, он понял это еще в детстве, хотя его безграничная любознательность и требовала безудержного чтения всего подряд.

Бинарная номенклатура Карла Линнея[44], равно как и другие подобные научные построения, известные любому, кто жаждет продемонстрировать свою изощренную образованность, стала вскоре понятна ему благодаря Бернардо, большому любителю заполнять свое дворцовое одиночество чтением книг, которые отец доставлял ему из наиболее богатых европейских портов. Но Антонио пока не мог разглядеть во всем этом возможности делать деньги, что занимало его значительно больше, чем возможность читать и пополнять свои знания. Единственно полезным в этом отношении была свойственная его другу манера вести себя, непринужденность и легкость в общении с другими людьми, чему Антонио, к великому сожалению, никогда не суждено было научиться в желаемой мере. В этом смысле пребывание в доме Гимаран оказалось своего рода школой хороших манер, а также источником знаний, которые он подчас, устав от излишней предупредительности и слащавости поведения, считал бесполезными; дававшие великолепную возможность блистать в обществе, они были совершенно излишни для того, кто стремился к быстрому обогащению, к наискорейшему успеху и обретению независимости, к риску и приключениям; если только он не обладает чутким слухом и острым взором, чтобы уловить, в какую сторону дует ветер удачи, ибо часто, чтобы не сказать почти всегда, он дует именно в великосветских салонах. Но Антонио начал подозревать, что Бернардо лучше, чем ему, дается общение в подобных местах, а посему вскоре он решил сделать из него своего союзника.

По приезде Антонио устроили в одной из комнат этого просторного особняка. Комнатка была небольшая, но вполне достаточная для его нужд; помещение удобное, не похожее на жилище прислуги, возможно специально подобранное для того, чтобы подчеркнуть, что сын писаря из Оскоса рассматривается в этом доме не в качестве слуги, а как вполне знатный человек, равный остальным, занимающий положение не столько странное, сколько неопределенное, — трудно определимое, это так, но вполне понятное и приемлемое. Это несколько смирило его восставший было дух. Из этой маленькой комнаты он мог днем созерцать белую часовню Башенной Троицы, а ночью слушать рев моря; засыпать под звуки его мерных ударов в глубине Старой пещеры, под шум такой разрушительной силы, что казалось, будто он сотрясает весь мир: так грохотало море, так содрогалась земля под ударами морских волн, пришедших из дальних далей, одна только мысль о которых вызывала неописуемое головокружение.

Его трудовые обязанности в этом сложном переплетении интересов, каковое представлял собой дом Гимаран, возглавляемый Бернардо Родригесом Аранго, были настолько расплывчаты, что большая часть его времени протекала в праздности; он бродил туда-сюда, занимался тем, что наблюдал за движением людей и товаров, слуг и работников, перемещавшихся по дому на первый взгляд несогласованно и беспорядочно. Однако вскоре он понял, что все это кажущееся отсутствие порядка подчинялось определенному ритму, который ему пришлось открывать для себя постепенно, путем наблюдений, ибо довольно быстро он осознал, что никто не собирается ничему его обучать, и менее всех Бернардо Фелипе.

Бернардо Фелипе привык ко всему этому с самого рождения и полагал, что имеет на все это вековое право, приобретенное при рождении и полученное с кровью, той самой, что позволяла ему, и даже заставляла, считать Антонио Раймундо равным себе, несмотря на то что тот был беден и находился здесь для исполнения обязанностей, от которых уклонялся сам Бернардо; во всяком случае, это дал ему понять отец, известив его о приезде Антонио, с помощью которого он намеревался расшевелить сына и его дремлющее чувство ответственности, ибо Бернардо не проявлял особого интереса к семейным делам. Бернардо Родригес Аранго надеялся, что его сын испытает должные угрызения совести при виде чужого человека, прибывшего для того, чтобы взять на себя обязанности, по праву принадлежавшие Бернардо-младшему. Так вначале и было. Но Бернардо Фелипе, возможно, с того самого момента, что предшествовал эпизоду с китами, осознал, что достаточно легко и быстро привыкнет к Антонио Раймундо и что тот не только не пробудит в нем духа соперничества, о чем так мечтал его отец, но, напротив, еще более расслабит, и произойдет это по причинам, вытекавшим из тех же, что побудили Антонио думать о наследнике как о своем непременном союзнике.

Когда Бернардо Фелипе видел, что Антонио проводит время в праздности, не зная, чем занять себя, устав бродить с поручениями из дома в дом, созерцать море с главной башни дворца Гимаран или любоваться морским горизонтом со смотровой площадки в конце усадьбы, обращенной к океану, он всякий раз стремился подойти к нему, убежденный в том, что найдет в нем человека, готового выслушать его длинные ученые или фривольные речи, злословие отпрыска богатого дома, и будет делать это с огромным вниманием и самый неподдельным интересом, буквально впитывая его слова и даже жесты. И он не ошибался. Антонио внимал всему, так жаден был он до этих знаний, так нуждался в них.

Бернардо Фелипе был завзятым читателем, занимавшимся накоплением знаний со страстью эрудита, которую не смогло искоренить Просвещение. Он столь же хорошо знал Всеобщий критический театр брата Бьейто Шероме Фейхоо-Монтенегро — монаха из Альяриса, вступившего в орден бенедиктинцев и прожившего большую часть своей жизни в Овьедо, — в мадридском издании Франсиско дель Йерро 1746 года, насколько со знанием дела сумел объяснить Антонио, что луна ежечасно проходит расстояние равное ее истинному диаметру, и не более того; или рассказать, как необходимо морякам определять долготу нахождения судна в открытом океане, поскольку таким образом определение курса приобретает точность, которой ранее не было. Они оба долго смеялись, когда Бернардо, похваляясь своими знаниями, поведал теорию раненой собаки, рекомендующую применение магического порошка, открытого, кажется, сэром Кенельмом Дигби. Этот порошок мог излечивать издалека, то есть использовался на расстоянии путем обработки предмета, являющегося собственностью больного, — иными словами, если нанести его, например, на повязку, которой перевязана рана, то он способствовал излечению раненого, где бы тот ни находился в данный момент. Эффект проявлялся не просто быстро, а незамедлительно, но излечение было вовсе не безболезненным, а совсем даже наоборот. В связи с этим, имея в виду данную особенность и учитывая необходимость точно знать время на борту, что было невозможно до появления часов Харрисона, обладающих необыкновенной точностью, немало мореплавателей наносили собаке рану, тут же ее перевязывали, потом освобождали пса от повязки и поднимали на борт, оставив повязку на суше и наказав кому-нибудь ежедневно ровно в двенадцать часов пополудни насыпать на повязку магический порошок, дабы под воздействием боли, которую он производил, собака, где бы ни находился в это время корабль, начала бы скулить и капитан, определив таким образом точное время, мог правильно поставить часы и соответственно установить долготу.