– Мне дальше, – наконец, сказал он, обдумав мои слова. – После поворота на Уилтон третий дом слева.

Это уже почти тянуло на извинение, так что я кивнул, развернулся и снова выехал на дорогу.

– А мой – вот этот, – я показал ему свой дом, когда мы проезжали мимо.

Он вытянул шею.

– Ты здесь живешь?!

Ну и откуда такое удивление?

– Ну да. Я его сейчас ремонтирую.

– Я знаю этот дом, он классный, – голос его, наконец, потеплел. – Со своим характером. Так обидно, столько стоял, гнил без хозяина. Этот розоватый кирпич на солнце становится совершенно невероятного оттенка…

Я и сам влюбился в этот дом, как только увидел его снаружи, а оценив внутренние возможности, совсем потерял голову. Еще день или два усердно делал вид, что обдумываю предложение, но на самом деле с трудом удержался от того, чтобы подписать бумаги немедленно, хотя и видел и растрескавшуюся штукатурку, и сгнившую деревянную отделку, и торчащие провода. Так что Джейми нисколько не преувеличивал его плачевного состояния.

– Ты мне будешь рассказывать! Я не знаю, за что хвататься. Начинаю что-то делать, выясняется, что сначала надо сделать что-то другое, а до этого что-то еще, и так по кругу, как тот чувак с дырявым ведром из детской песни¹.

Очуметь, прямо ведем светскую беседу.

– Скажи честно – я вел себя, как мудак? – спросил Джейми.

Ну уж нет, просто так тебе это с рук не сойдет.

– Ага. И сначала в колледже. И потом на парковке. Как полный, абсолютный, совершеннейший мудак.

– Просто некоторые, правда, заходят специально, – помолчав, сказал он. – В смысле, посмотреть на «обнаженную натуру». Думают, там красотка какая. А когда видят, что не красотка… натурщику бывает очень неприятно.

– Я знаю, какими чаще всего бывают натурщики, – сказал я, но объяснять не стал.

В детстве я постоянно играл в уголке, стараясь не шуметь, пока мама работала. Я вырос с мыслью, что обвисшая морщинистая кожа – это «интересно» и «рисовабельно», а не отвратительно. И у меня не было особых комплексов по поводу «обнаженки». Кожа и кожа.

– Я сегодня позировал, потому что надо было заменить Сару, – сказал Джейми. – Она вчера стала бабушкой, и сегодня осталась с дочерью, ворковать над младенцем…

– Ммм-ммм, – я решил поддержать разговор. – То есть, ты тоже здесь учишься?

– Учился. А теперь веду вечерние занятия, акварель для начинающих, и числюсь запасным преподавателем факультета искусств. Счета оплачивать хватает. По крайней мере, один счет. Или два, если считать то, что я трачу в кафешке – подсел на их имбирное печенье на патоке.

– Н-да, жизнь дорожает, – согласился я.

Я получил после мамы приличное наследство, но деньги эти свалились на меня слишком рано, и это казалось неправильным. Я вообще представлял себе, что она умрет лет этак в девяносто, все еще сжимая кисть в изуродованных артритом пальцах. Она не дожила даже до пятидесяти. Потеря совершенно выбила почву у меня из-под ног, и наследство оказалось скорее тяжким грузом, чем способом выжить; оно сдерживало меня, поскольку его было слишком много.

Я какое-то время побарахтался, а потом учредил пару художественных стипендий ее имени, купил дом, чтобы отремонтировать и перепродать, а оставшиеся деньги инвестировал, чтобы сделать их на какое-то время недоступными. К роскоши меня не тянуло, а на жизнь хватало процентов. Этот дом был уже третьим и самым сложным моим проектом. В этот раз я собрался все полностью сделать своими руками. Первые два требовали только косметического ремонта, ничего капитального, и при необходимости я нанимал бригаду. В этом же доме я собирался жить. Закончу ремонт, буду искать работу. Может, куплю следующий дом для перепродажи, может, еще чем займусь.

– Картины тоже иногда продаются, – сказал Джейми. – Мы летом снимаем палатку на местной ярмарке на несколько человек. Но особо много не зарабатываем. Если б я получал доллар каждый раз, когда покупатель ворчит, что у него ребенок четырехлетний лучше нарисует, я б уже миллионером был.

Я не выразил желания посмотреть его работы – никогда не мог врать, что чьи-то картины хороши. Ему на вид было лет двадцать пять, а может, и того меньше. Слишком молод, чтоб ему, действительно, было, что сказать через искусство. Поэтому я ответил нейтральным «угу», которое он был волен истолковать и как проявление интереса, включил поворотник и подъехал к его дому.

Мы остановились прямо под фонарем, так что я мог спокойно рассмотреть его, и он, видимо, делал то же самое, потому что выходить из машины не торопился.

– А ты, правда, гей?

– Правда.

– Я тебе нравлюсь?

Вопрос прямо в лоб.

– Ага, люблю мудаков. Правда, не уверен, что люблю их в сочетании с огромным самомнением. Лучше с огромным членом.

– Видишь, у нас есть что-то общее, – ухмыльнулся Джейми. Чувство вины за недавнюю грубость его явно больше не тяготило, и я тоже решил не заморачиваться. Проехали.

– Ну… – я прокашлялся, аккуратно намекая, что ему пора, – пока. Увидимся.

Наверно, мои слова окончательно убедили его, что меня можно не опасаться.

– Не хочешь зайти? Я тебя кофе угощу, в благодарность, что подвез.

А вот это уже не в лоб.

– Это кодовая фраза? Если она означает зайти, снять штаны и трахаться, то я пас.

Он рассмеялся низким хрипловатым смехом, и интимность этого звука только подчеркнула, насколько пуста моя личная жизнь.

– Кофе и ничего, кроме кофе, клянусь. Если бы я имел в виду секс, я бы так и сказал.

Я колебался, чувствуя, что из этого может что-то выйти, и не зная, стоит ли хвататься за эту возможность или лучше уж отказаться.

– Мне переодеться надо. Я же тоже мокрый весь.

Он пнул мою спортивную сумку, которая стояла у него в ногах.

– А тут ничего нет подходящего?

– Ну, если ты хочешь, чтобы я у тебя пил кофе в майке и спортивных шортах…

По крайней мере, форма была чистой. Я собирался пойти в спортзал до занятий, но не успел – надо было заехать еще в пару мест.

– С удовольствием полюбуюсь, – он полностью развернулся ко мне. – Пойдем? Пожалуйста.

И я сдался. Теперь, когда он раскрылся, и я увидел его улыбку, я просто не мог ему отказать.

– Ладно, но учти, меня сильно расстроит, если у тебя только растворимый.

– Если хочешь, можешь смолоть лично, – развеселился Джейми. – Вручную.

– Раздавлю каждое зернышко пальцами, как орех, – пообещал я.

Это, видимо, был старый особняк, переделанный под квартиры; Джейми жил на верхнем этаже. Дом был не в лучшем состоянии, но он предпочел не извиняться за обшарпанные стены и протертый ковролин на лестнице. В его квартире пахло чистотой, к этому запаху примешивались знакомые ароматы красок и очистителя для кистей. Войдя, мы оказались в просторном помещении, из которого вели две двери, в спальню и в ванную, а все стены были увешаны картинами. Наверно, среди них были и его работы. На одной из стен располагался коллаж из нескольких репродукций без рам – живое и яркое пятно цвета, уже само по себе настоящее произведение искусства.

Я переоделся – слава богу, на дне сумки нашлись приличные треники – и пошел смотреть картины. Остановился перед знакомой репродукцией – «Пируэт», самая известная мамина работа, от которой она потом отказалась именно из-за ее чрезмерной популярности. Мне это тогда казалось претенциозностью, но «Пируэт» все равно не был одной из моих любимых картин.