— Лют…

— Ты… цела? — едва слышно спросил оборотень.

Лесана кивнула, чувствуя, как слезы застилают глаза, текут по щекам и падают с подбородка. Ручьями. Бегут и бегут. Почему она снова жалеет Ходящего?

— Да, — хрипло ответила она, убирая с его бледного лба волосы. — Я цела.

— А… я… нет… — улыбнулся он, превозмогая боль.

Всегда улыбался. Может, даже и засмеялся бы, но сил уже не осталось.

Он поднял тяжелую, окровавленную руку, осторожно коснулся щеки обережницы, пачкая бледную кожу, и прошептал:

— Дался тебе… этот… старградский вой… я ведь… был… намного лучше…

Девушка, с трудом сдерживая рыдания, сипло сказала:

— Был…

Она торопливо водила пальцами по его разорванному боку, отпуская искры Дара. В ней не так много осталось, но всё же хоть что-то. Плоть срасталась неохотно, жила еле-еле прикипала к жиле.

Глаза у него закатывались, но Лют усилием воли принуждал себя жить.

— Я… его… привел… — едва слышно произнёс волколак. — Не… солгал…

А потом его ладонь упала. И тело обмякло. Голова, лежавшая на сгибе лесаниной руки, отяжелела, безжизненно свесилась. Голубые глаза закрылись.

Девушка прижала эту безжизненную тяжелую голову к груди и зачем-то начала укачивать.

Слабое сияние Дара катилось с пальцев, переливаясь, вспыхивая, оплывая текучими огоньками, скользило по окровавленной коже, рассыпалось. Лицо мужчины было бледным и застывшим. Лесана вдруг подумала, что ничего он не умер. Не мог он так легко умереть. Издевается. Или просто спит. Устал.

Он проснется. Его опять позовет луна. Он же не может не отозваться на зов луны? Это её — Лесану — он не услышит. Потому что посмертие у них разное… Волки ведь уходят не туда, куда уходят люди.

— Спи… — шептала она. — Спи…

Кто-то кричал от боли. Где-то скулил и взвизгивал зверь. Люди перекликались, громко разговаривали. Они его уже не разбудят.

— Спи…

Лесана перебирала длинные волосы, гладила холодный лоб. И баюкала, баюкала Люта. Жестокая схватка, боль, страх — все отступило, отодвинулось куда-то далеко-далеко. Все казалось сейчас ненастоящим, случившимся не въяве.

— Спи… — шептала она.

И он спал. И голубые искры просачивались сквозь кожу. И таяли, словно снег.

Она укачивала его, прижавшись губами к макушке. Слезы бежали-бежали… горько-солёные. Соль — постоянный спутник потерь. Когда мужчины льют кровь, женщины льют слёзы. И то и другое одинаково солоно. Так уж заведено.

Но по ком она нынче плачет? Кто он для неё? Мертвый оборотень, который прежде, то заставлял задыхаться от досады, то злил до кипучей ненависти, то вынуждал вспыхивать от обиды.

А теперь он умер.

Так зачем она по нему плачет?

Непослушный своенравный зверь. Больше он не встанет рядом, прижавшись лобастой головой к её бедру. Больше не отразится в зелёных глазах луна. Он не будет кататься в снегу, а потом встряхиваться, ставя дыбом ость, не запрокинет голову, чтобы с тоской поглядеть в ночное небо и завыть.

Он спит.

Туман плыл и плыл.

Серого, наверное, уже сбросили в болотину… А, может, ищут Лесану, забыв, в горячке, как оттаскивали её от Клесха. Вдруг решат ещё, что сгибла в бою. Ну и пусть. Не такая уж это и неправда, если подумать. Что-то в ней умирало, угасало, засыпало вместе с Лютом.

Но когда её пылающих рук коснулась холодная окровавленная ладонь, девушка оцепенела. Сердце рухнуло в пустоту. Он не мог переродиться так быстро. Нет! Он не станет упырем. Только не это. Только не упокаивать его сейчас, тут, посреди поляны. Хранители!

Ледяные пальцы стиснули её — горячие и подрагивающие.

— А говорила… надоел… — он едва шептал.

— Ты… — обережница смотрела в мутные от боли голубые глаза, на подрагивающие в улыбке губы… — Ты притворялся?!

Если бы Лесана могла сейчас его убить, то убила бы, не раздумывая, но она слишком хорошо помнила, как это больно, когда он мертв.

— Ты…

Она попыталась его оттолкнуть, но Лют с неожиданной силой дернул её к себе за затылок, а потом перекатился, подминая, накрывая собственным телом.

Девушка чувствовала горячую кровь, сочащуюся из его ран, пропитывающую её одежду.

— Я не притворялся, — тихо сказал он, уткнувшись носом ей в шею. — Есть же глупые девки… От боли сомлел.

Оборотень говорил, будто без прежнего усилия. Ну да, верно. Он ведь постоянно смеялся и твердил, что на волках всё заживает быстрее, чем на собаках. А Дар Лесаны ему помог. Но если бы она пришла позже? Если бы не успела?

— Как же ты пахнешь… — прошептал Лют, выдыхая запах её кожи — запах пота, крови, железа, мокрой волчьей шерсти, запах, которым она напиталась за время боя, запах медленно покидавшего её страха.

Она обхватила его за плечи и прижалась всем телом.

Дура. Какая же дура! Он ведь не человек. И человеком никогда не станет.

Словно в подтверждение этих мыслей, Лют медленно, с наслаждением лизнул её неведомо как оцарапанную в схватке шею.

— Вкусная…

Лесана закрыла глаза, чувствуя, что слёзы по-прежнему текут и текут из-под ресниц. Не человек. Не человек…

И когда жесткие губы коснулись её губ, она разрыдалась, не в силах больше сдерживаться. Разрыдалась, прижавшись лбом к его лбу, вцепилась в задубевшую от крови рубаху. И, казалось, все слезы, непролитые за пять весен жизни в Цитадели, выплескивались из неё именно сейчас.

Уходила из сердца, смытая этой полноводной рекой, Айлиша, уносило глубокую вину перед Тамиром, страх и беспомощность перед Донатосом… Солёный поток вымывал из души боль по Дарине, по Эльхе, по родителям и сёстрам, для которых стала чужой, по сгинувшей без возврата юности, по утерянной тогда же первой любви, по гибели друзей…

Лют стискивал обережницу за плечи, а она тряслась и никак не могла успокоиться. Потому что боль хлестала из неё потоком, неслась неудержимой волной, заставляя захлёбываться, опустошая и освобождая сердце для того, кто не мог, не должен был в нём поселиться. Для волка, который не поймешь, когда врёт, а когда говорит правду. Для её волка.

— Вот есть же дуры, — шептал оборотень, вжимая Лесану в себя.

В тот миг, когда Серый упал Светла внезапно перестала блажить и рваться. Ослабла в руках Стреженя. Поникла. Ратоборец отпустил её, потому что сам едва не валился от усталости. Девка упала на колени рядом с волчьей тушей, уткнулась носом в жесткую шерсть и затихла. Она лежала так едва не оборот. Не плакала, не кричала… Про неё даже и позабыли — хватало более насущных забот. Дружинные ребята помогали целителям с ранеными, колдуны упокаивали павших.

Донатос уже вернулся от телеги с мертвецами, а блаженная по-прежнему лежала на окоченевшем волке.

— Светла, — присел рядом с ней крефф, осторожно убирая с лица девушки растрепавшиеся волосы. — Хватит лежать. Поднимайся.

Она смотрела сквозь него.

Колдун взял блаженную за плечи и попытался поднять. Она не сопротивлялась — безвольная, словно тряпичная кукла. Донатос отвел её в сторону и кивнул ребятам, чтобы уносили оборотня. Однако едва те приблизились, Светла вцепилась обережнику в рубаху и засипела сорванным голосом:

— Не трогай его, не трогай, не трогай!

Несчастная тряслась и глядела на креффа с такой мольбой, словно бы люди задумали хоронить её брата живым:

— Я виновата, виновата-а-а-а!!! — хрипела она, глотая слезы.

— Светла, Светла, — успокаивал дурёху колдун. — Ни в чем ты не виновата. Успокойся…

Но девушка по-прежнему цеплялась ледяными скрюченными пальцами за его рубаху и надсадно шептала:

— Я знала, знала… Тот, тот другой всё вывернул, всех искалечил. И меня, и тебя, и его. Всех. Я знала… я виновата…

Она дрожала, словно в остуде. Потом увидела, как несколько парней опять подхватили тушу волколака, пошатнулась, протянула руки к окровавленному зверю и тихо заплакала:

— Хвостик, Хвостик… Пожди чуть-чуть… Хво-о-о-остик…

Донатос прижал скаженную к себе, а она беспомощно повисала у него на руках, по-прежнему силясь дозваться того, кто давно её не слышал. Колдун обнимал дурочку, гладил по спутанным волосам, пытался увести, но она, снова вскидывалась с безнадежным отчаянием и шептала прерывисто, взахлеб: