Судя по полумраку, стояла ночь. Подле алькова высился канделябр почти в человеческий рост, в нем горела свеча в руку толщиной, освещая пышную кровать. Расшитый полог не был задернут. В постели лежала молодая женщина, явно уроженка Долины. Она была очень красива — с утонченно-правильными чертами лица и пышными золотистыми волосами, падавшими ей на плечи. Женщина спала, во всяком случае, веки ее были сомкнуты. Окружающая обстановка была проникнута такой роскошью и богатством, какие я могла представить себе разве что в сказках.

Красавица была в комнате не одна. Кто-то вышел из тени, и когда лицо его осветилось пламенем светильника, я узнала своего брата, только выглядел он старше, чем я его помнила. Он посмотрел на спящую женщину, словно боясь ее разбудить, потом подошел к окну, которое было закрыто тяжелыми ставнями и заперто тремя брусьями, заложенными в скобы. Похоже на то, что он — или тот, кто запер окно — хотел увериться, что легко открыть его не удастся.

Эйнин вынул кинжал и начал пытаться сдвинуть брусья, приподнимая их в разных местах. У него было такое сосредоточенное выражение лица, будто его занятие значило для него что-то необычайно важное.

Он был одет в свободную домашнюю одежду, перехваченную поясом, и когда поднял руки, сжимавшие кинжал, соскользнувшие широкие рукава открыли мощные мышцы. Простыни на постели были в беспорядке, на подушке, где, вероятно, покоилась его голова, виднелась вмятина. Мой брат действовал с такой непонятной решимостью, что она передавалась мне, покуда я смотрела на него.

Кто-то звал его там, за ставнями, за преградой, и я тоже ощутила этот беззвучный отдаленный зов. Чувство походило на то, что испытываешь, когда раскаленный конец горящего прута касается обнаженной плоти. Мое сознание пронзила боль, точно после настоящего ожога. Я содрогнулась, ломая силу видения, и оно растаяло.

У меня вырвался глубокий вздох, словно я спаслась от некоей опасности. И опасность эта действительно существовала. Нечто, двигающее поступками Эйнина и весьма грозное, принадлежало не нашему миру, если только наш мир не переменился полностью с того дня, когда мы, расставаясь с Эйнином, испили из кубка дракона.

— Опасность, — уверенно произнесла я. — Эйнин околдован кем-то из Темных Древних.

— Но пока это лишь предупреждение, — Эфрина кивнула в сторону кубка, — призрак опасности.

— Предупреждение предназначено мне. Если Эйнина околдовали, ему будет трудно освободиться. В нем кровь нашего отца, а не нашей матери. Дара у него нет.

— Верно. Значит, ты пойдешь к нему?

— Пойду. И надеюсь успеть.

— У тебя есть то, что я сумела тебе передать, — я слышала боль в ее голосе, — и то, что принадлежит тебе по праву рождения, но ты не владеешь знаниями, составляющими силу госпожи. У меня никогда не было детей от своей крови и плоти, потому что я не свернула на ту дорогу, по которой когда-то решилась пойти твоя мать. Но ты — дочь моего сердца. Я не вправе удерживать тебя, но с тобой погаснет мое солнце.

Опустив голову, она закрыла лицо руками, и я впервые с изумлением увидела, что они высохшие и морщинистые гораздо сильнее, чем лицо, а это свидетельствовало о наступлении старости.

Раньше у Эфрины была гладкая и плотная кожа, и держалась она всегда прямо, но сейчас она сжалась на своей скамье, как побитая, словно тяжесть всех минувших лет разом рухнула на нее и придавила своим грузом.

— Ты была мне матерью, — я обняла согбенные плечи, — и я ничего не пожелала бы, кроме того, чтобы остаться твоей дочерью, Мудрая, но у меня нет выбора.

— Знаю. Твоя мать была уверена, что удел твоей жизни — служить другим, как некогда служила она, но меня будет мучать страх за тебя.

— Не говори об этом! — прервала я ее. — Сама мысль о страхе уже рождает страх. Ты должна приложить все усилия, чтобы поверить, что я ухожу не для того, чтобы погибнуть, а чтобы победить.

— Где ты собираешься его искать? — мгновенно осведомилась она, уже прикидывая дальнейшие действия.

— Об этом спросим руны.

Эфрина снова направилась к ящику, достала из него сложенный кусок полотна и разостлала его на столе. Полотно разделялось золотыми полосами на четыре квадрата, а те, в свою очередь, были рассечены на равные треугольники красными линиями, сходящимися посередине в одну точку. В каждом треугольнике были написаны рунами Слова Власти, которые люди уже разучились читать. Затем она извлекла золотую цепочку, с которой свисал хрустальный шарик. На другом конце цепочки было закреплено кольцо. Эфрина надела его на палец и, встав у стола, протянула руку так, что шарик завис над самой серединой полотна. Рука ее оставалась неподвижной, а шарик начал раскачиваться взад и вперед. Потом он передвинулся и принялся раскачиваться только над одной красной полосой. Я смотрела и запоминала.

Значит, мне следует направиться на юго-запад, причем как можно скорее, поскольку, как я сама остерегала Джервона, мог выпасть снег и перекрыть все перевалы, так что долину вообще невозможно будет покинуть.

К этому времени шарик перестал раскачиваться, и Эфрина, пока я складывала полотно, поместила его обратно в мешочек.

— Завтра, — сказала я.

— Лучше всего, — согласилась Эфрина и незамедлительно принялась собирать меня в дорогу.

Я знала, что она вооружит меня всеми орудиями Мудрого Знания, что имеются в ее распоряжении, и тут же отправилась в жилище Оманда. Поскольку всем было известно, что мы с Эфриной можем видеть незримое и ведаем тайное, мое известие не показалось там невероятным. Разумеется, мы никогда не объясняли, каким способом можно видеть далекое, поэтому я просто сказала Оманду, что, прибегнув к своим знаниям Мудрой Женщины, проведала о нависшей над моим братом опасности, которая исходит не от войны, а от Темных Древних. Из этого следует, что я, как его близнец, обязана поспешить к нему на помощь.

Оманд кивнул, хотя его женщины, как обычно, недоверчиво покосились на меня.

— Ты верно говоришь, госпожа, выбора у тебя нет. Итак, вскоре ты покинешь нас?

— Завтра с рассветом, потому что снег в нынешнем году может выпасть рано.

— Согласен. Что ж, госпожа, ты многое сделала для нас, равно как и твои родители, когда жили среди нас. Но ты не связана с нами узами рода и крови, а люди обязаны откликаться на их зов, когда придет пора. Посему — прими нашу благодарность за все твои благодеяния и еще… — он тяжело поднялся и подошел к сундуку, — вот малый дар за всю былую помощь, но пусть он по ночам согревает тебя в этих суровых краях.

Он передал мне дорожный плащ, над изготовлением которого, очевидно, изрядно потрудились. Сшитый из мохнатых шкур горных коз, светло-пурпурным цветом он напоминал оттенок туманного заката. Подобный цвет может получиться только в результате какого-то удачного смешения красок, повторить который невозможно. Словом, плащ был замечательной красоты, особенно при нашей нынешней жизни. Сомневаюсь, чтобы какая-нибудь знатная леди владела лучшей одеждой для зимы.

Моя благодарность могла проявиться только словами, однако я была уверена, что Оманд понял, что значит для меня такой плащ. У меня в жизни было немало добротных вещей, но они крайне редко отличались красотой. А Оманд лишь улыбнулся, взял мою руку в свои и, наклонив седую голову, коснулся ее губами, точно я и вправду была его госпожой.

Хотя я всегда считала себя чужой народу Варка, но в ту минуту осознала, что это отчасти и мой народ и что-то теряется в моей судьбе. Но не все рассуждали, как Оманд, и его домашние были, похоже, рады моему уходу.

Перебросив плащ через плечо, я вернулась к Эфрине — больше здесь не с кем прощаться. Но, к моему удивлению, в доме я нашла Джервона. Эфрина продолжала укладывать мой дорожный мешок, а Джервон сидел за столом, держа чашку с отваром из трав и дикого меда. При моем появлении он встал с какой-то особой стремительностью, которой я прежде в нем не замечала.

— Мудрая Женщина говорит, что ты уезжаешь, госпожа.

— У меня есть дело, не терпящее отлагательств.