Аграрные истины анархистов одинаково справедливы в отношении промышленности. Утверждают, что если прибыльные организации, находящиеся сейчас в руках капиталистов, постепенно сделать самоуправляемыми коммунами с оставлением методов, условий, часов работы на усмотрение производителям, то путь к счастливому будущему полностью будет открыт. Шум и загрязнённость поддаются уменьшению, в безобразных индустриальных районах способна расцвести красота, научный интерес к процессам производства можно разделить между всеми людьми с их врождёнными умственными задатками, а само производство будет направляться неким подобием художественного инстинкта. Всё это весьма далеко от реальности, но якобы может быть к ней приближено при помощи самоуправления. Вынужденны признать, что при таких условиях даже уверенность в завтрашнем дне не отобьёт охоту к труду. В отношении оставшихся позволим себе допустить особое вознаграждение, вещественное или моральное. Серьёзных возражений тут не возникает.
Конечно, в подобном мире надётся место и для лентяев. Если их процент небольшой, можно махнуть рукой. Однако к таковым могут отнести художников, писателей, интеллектуалов — всех тех, кого презирают при жизни, но боготворят после смерти. Таким очень важно жить по принципу: «собака лает — ветер разносит». Кто бы ни оценил, как много поэтов были обеспеченными людьми, всегда придёт к выводу, что у бедных поэтический дар не развивается. Поскольку глупо ожидать от богачей большей одарённости, то всё дело в свободе не трудиться. Свобода для таких людей, немногих избранных, должна быть противопоставлена свободе простых тунеядцев.
До сих пор мы, в основном, ласкали слух анархистов. На мой взгляд, их проекты обещают возможный успех, однако не настолько вероятный, чтобы умному человеку браться за их воплощение.
Достижимость анархистского потребительского равенства — вопрос количественный. В целом говоря, безвластники предлагают:
чтобы общие блага распределялись всем желающим;
чтобы не было никакого (вне)экономического принуждения к труду.
Каждое предложение не обязательно должно подразумевать другое, а совместное их выполнение не обязательно приведёт к установлению безвластного строя, хотя без этого никакой анархии вообще не будет.
Что касается первого пункта, то в отношении некоторых благ он осуществим хоть сейчас; в отношении других — в ближайшем будущем. Это весьма гибкий план, поскольку тот или иной предмет потребления можно внести в меню, а можно убрать, смотря по обстоятельствам. Преимуществ не счесть, а с развитием человечества их будет ещё больше. Мы вынужденны признать, что мелкими шажками мы можем дойти до подобного рая.
Но в отношении второго предложения сомневаться приходится сильнее. Анархисты предполагают, что если все поведутся на их предложения, без работы не останется практически никто. Если только убеждать в этом направлении приходится очень долго, то для практического воплощения предстоит сказать ещё больше. Возможно, в обществе, приученном к промышленности, привычка работать сохранится в виде ритуала и без экономического принуждения, однако весьма ненадёжно на таковую надеяться. Будь общественные аттитюды настолько сильны, пришлось бы как-то делить общество на общины и кормить их не большим, чем они произведут. Так возродится экономическое принуждение, которое не позволит никому жить в праздности. Сама по себе система достижима, но перечеркнёт дух анархизма, подорвёт основу его экономики.
Ортодоксальносоциалистический подход к такому вопросу весьма отличается от анархистского. Первейшей мерой Манифест коммунистической партии требует «одинаковую обязательность труда для всех, учреждение промышленных армий, в особенности для земледелия». У социалистов потребление надо заслужить трудом, но не без исключений на случай пенсионного, малолетнего возрастов, инвалидности, вынужденной бездеятельности. Но даже при этом в основу социализма положен принцип трудовой повинности, обеспечиваемый угрозой голодной смерти или уголовной ответственности. Разумеется, признанной станет только выгодная властям работа, а производство антисоциалистических книг трудом считаться не будет, равно как неакадемическая живопись или нелюбезная цензорам драматургия. Не будет места никакому новаторству, если только гений не прибегнет ко блату или подкупу. Такие перспективы не учтены социалистами, которые ожидают при власти нынешних апологетов их движения. Разумеется, это иллюзия. У истэблишмента социалистического государства будет не больше сходства с нынешними социалистами, чем у современных попов — с апостолами Христа. Самоотверженным идеалистам легко затеряться среди амбициозных охотников на кресла, никогда не отличающихся толерантностью и либеральностью.
Cоциалистические проекты вообще не более радужны, чем анархистские. Помимо современных неприятностей, надо ещё готовиться к неприятностям социалистического будущего, которые не вписываются в принцип «не навреди».
Значит, анархизм гарантирует нам свободу, социализм гарантирует труд; но что будет гарантировать нам и то, и то? На мой взгляд, выход есть.
Мы не увидели, что может помешать обновлённому наукой и менеджментом труду обеспечивать бесплатно всех людей. Единственной трудностью безначального режима мы увидели недостаточное побуждение к этому самому труду. Но что помешает нам постановить, чтобы при бесплатном снабжении прожиточным минимумом всё, выходящее за пределы такового минимума, предоставлялось лишь работникам — не только постоянным, как сейчас, но и безвинно бездействующим? Даже в наше время далёкие от нищенства, но всё равно не довольные доходом рантье готовы пойти даже на работу, лишь бы обзавестись предметами роскоши. В нашей утопии это тоже может сработать. А если кто вдохновлён на непризнанные искания в области науки или искусства, ничто не будет принуждать его отвлекаться от выбранной деятельности. Что касается сравнительно небольшой группы бомжей, безотчётно боящихся всякой работы, они и дальше смогут бездействовать, никому не мешая: нет серьёзных оснований ожидать с их стороны размножения и притеснения трудягам. Значит, свободу можно совместить с экономическим принуждением к труду. Я предвижу подобной системе намного больше шанса на успех, нежели последовательному анархизму или ортодоксальному социализму.
Более кратко: мы отстаиваем обеспечение прожиточного минимума всем, даже неработающим, но чтобы задействованным в труде, который общество признало полезным, доплачивали настолько больше, насколько позволяет валовая продукция — всё, что произведено. Отсюда можно идти дальше. Вряд ли всегда необходимо лучше оплачивать более квалифицированную или более необходимую обществу работу, ведь она интересней и почётней, чем обычная, поэтому и так представляется более привлекательной. Зато можно обеспечить дополнительный доход тем, кто готов трудиться только вполсмены, а наибольший — подвизающимся в особенно неприятной деятельности. Подобная система замечательно вписывается в социалистический идеал, хотя и плохо уживчива с анархией. На преимуществах проекта надо остановиться подробней, но я и так удовлетворён примирением свободы со справедливостью, равно как устранением специфических опасностей обществу со стороны безначалия и ортодоксального социализма.
5. Власть и право
По самому своему определению власть противоречит свободе, которая есть наивысшее из политических благ. Какой-нибудь резвый мыслитель поспешит объявить право и правительство подлежащими устранению, если действительно нашей целью является свобода. Однако подобный силлогизм, независимо от степени его истинности, не настолько прост в доказательстве. Данная глава посвящена доводам анархистов против государства и его законов. Исходить будем из допущения, что свобода является конечной целью хорошего общественного строя, — допущения, которое одно ставит аргументацию безвластников под вопрос.
Уважение к чужой свободе противоестественно большинству людей, ведь зависть и самодурство легко побуждают вмешиваться в чужие судьбы. Не будь государственного принуждения, мы не могли бы и надеяться на свободу для всех. Сильный притеснял бы слабого, большинство — меньшинства, насильник — миролюбивого. Боюсь, что эти гнусные позывы не полностью обусловлены плохим общественным строем, который всё же потворствует состязательности и воспитывает нелучшие человеческие качества. Любоначалие, от рождения свойственное амбициозным личностям, признано правилом нынешней системы властных отношений. Вряд ли воля к власти будет сильна в обществе, не допускающем излишнего начальствования. Тем не менее, я не могу ожидать полного устранения властолюбия в любом обществе, особенно если в нём найдётся место для энергичных личностей и прирождённых политиков. Не будучи организованно ограниченными обществом, они могут (почти) преуспеть в построении деспотий, устранимых лишь длительными общественными беспорядками. Помимо политических амбицией надо учитывать также волю к власти над отдельными людьми. Не будь террор и обещание террора ограничены законом, мы никуда бы не делись от мужнина насилия над жёнами и родительского насилия над детьми. Общественные обычаи действительно могут обуздать семейную жестокость, но без законодательного закрепления таковые долго не протянут. В лесных коммунах, стоянках горняков и прочих подобных местах люди быстро возвращаются к варварству — что в суждениях, что в поступках. Поэтому до тех пор, пока человеческая природа не изменится, куда свободней будет в нетерпимых к проявлениям самодурства обществах, нежели там, где каждому позволено следовать всем своим побудкам. Но хотя признаётся потребность в каком-нибудь праве, всё равно необходимо не забывать, что власть, даже государственная, тоже является злом, пусть и меньшим. Перед тем, как отдаваться на произвол государству, нужно тщательно всё взвесить. И приветствовать всяческую возможность держать его на цепи, настолько короткой, насколько она ещё позволяет спастись от частной власти.
