Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Думаю, мне нет нужды вдаваться в подробности этого случая. Полицейские допросили всех нас, и некоторые старались отвечать то, что знали. Но я не стал этого делать. Все, что я могу сказать, — это то, что после всех попыток прокуратуры штата выдвинуть формальные обвинения все они были внезапно сняты. Возможно, это связано с бывшими женщинами Макса, которые наведывались потом в его квартиру и привлекались для допроса. Допросили, в частности, некую Донну, ту самую, которая душилась духами оделанфер и привязывала мужчин к титанической щели между двумя своими грудями. Или, например, Хэтти, которая засовывала во влагалище конфеты, а потом заставляла мужчин их есть. Я не скажу, что в сексуальном плане Макс был больше унижен, чем его добровольные партнерши. Максина прошла курс психотерапии и, насколько я знаю, продолжает лечение у себя дома, в Висконсине. Элейн, видевшая Максину перед ее отъездом из Джэксона, говорила, что та потеряла семьдесят фунтов и вырабатывает свой новый имидж. Я сам этого не видел.

Кафедра истории наняла нового ассистента, и со временем квартиру С-7 занял бородатый, желтоволосый мужчина по имени Оливер Энфилд. Это был вежливый и приличный человек, с особой приветливостью обращавшийся к Сьюзен. Он был настолько любезен, что я думал, не ухаживает ли он за ней; я думал так до тех пор, пока Сьюзен не сказала мне, что он гей. Кажется, женщины разбираются в этих вещах лучше, чем мы, мужчины, но, может быть, это и не так, потому что вскоре с ним стала ходить Элейн. Ходить — такой фигурой речи мои студенты часто обозначают узловую проблему всей мировой литературы.

В качестве сноски: наняв частного агента, Мэтты, наконец, выследили свою дочь Черил, которая все это время жила в Мемфисе. Она не поступила в бордель и даже не жила во грехе, а устроилась работать официанткой. Родители настаивали, чтобы она осенью вернулась в университет, и отец позвонил мне, чтобы я помог ему убедить Черил. Боюсь, что я был груб с мистером Мэттом, но думаю, что он это переживет.

Вилли Таккер вместо университета попал в августе в госпиталь. Как раз перед самым началом осеннего семестра. Сиделка одела его для прогулки и на время оставила одного. В этот момент в сосуды легких попал кровяной сгусток. Вилли начал задыхаться, потерял сознание и упал. Сиделка обнаружила его в таком состоянии десять минут спустя, и больного тут же отправили самолетом в Мемфис. «Вилли — настоящий боец, — заявил в интервью „Дейли Миссисипиэн“ его бывший товарищ по команде. — Он преодолел одну беду, преодолеет и другую». Парня прооперировали и удалили сгусток, и в течение недели наша газета печатала бюллетени о состоянии его здоровья. Но сознание к Вилли так и не вернулось, и он умер от легочной инфекции на следующий день после своего двадцать первого дня рождения. Так как фонд Вилли Таккера стал известен в общенациональном масштабе, его смерть была достойна колонок новостей, и даже «Нью-Йорк таймс» опубликовала некролог. Эта смерть вызвала массу разговоров, затмив жалкий конец Макса.

Так Макс был вычеркнут из памяти города. Никаких больше новостей. Но смерть не останавливает литературоведов (если не считать их собственной кончины, но даже и в этом случае многие из них умудряются публиковаться посмертно). Действительно, только после смерти писателя можно написать его полноценную литературную биографию, то есть тогда, когда открываются его частные архивы. Несколько месяцев назад произвели уборку в кафедральном кабинете Макса. Там было немного вещей: несколько книг, экзаменационные работы и ежедневник, такой же, какие администрация университета раздавала всем преподавателям. Я видел, как швейцар в присутствии Генри Клея Споффорда укладывал эти вещи в большую картонную коробку.

Страницы ежедневника были девственно чисты — я объяснил, что Макс вообще редко работал в кабинете. Споффорд взял ежедневник двумя пальцами и бросил в коробку. Он все делал так, словно на нем были белые перчатки. Он подозревал Макса с самого начала и никогда этого не скрывал. В конце они занялись ящиками стола, нашли в них блокнот, варган и связку резиновых жгутов. Ящики разбухли от сырости и открывались с трудом, а средний ящик не открылся и после неоднократных попыток его выдвинуть. Было решено, что покойный им никогда не пользовался.

Швейцар собрался закрыть кабинет.

— Вы хотите остаться? — спросил он у меня.

Я колебался, сам не знаю почему. Споффорд посмотрел на швейцара и пожал плечами, тот посмотрел на Споффорда и тоже пожал плечами.

— Ладно, я просто прикрою дверь, а вы потом ее запрете.

Они вышли из кабинета, волоча между собой ящик, который едва ли весил больше пяти фунтов. Медленные шаги удалялись в сторону Бишоп-Холла. Я подсознательно надеялся, что найду в этом кабинете что-нибудь, какой-нибудь знак, какой-нибудь сигнал Макса с того света. Было жарко. В воздухе висела нестерпимая духота. Я смотрел на стол до тех пор, пока мне не показалось, что он тоже на меня смотрит. Я очень хорошо помнил, что однажды видел этот средний ящик наполовину выдвинутым. Я решительно шагнул к столу и рывком потянул ящик на себя. Он не поддался. Когда я попробовал открыть его еще раз, то заметил, что он не задвинут до конца, а значит, его можно подтолкнуть снизу и одновременно потянуть снаружи. Я опустился на колени и толкнул. Как только я это сделал, ящик поддался и выкатился из стола легко, словно на колесиках. В нем лежала тетрадь, скрепленная красной спиральной проволокой. На обложке было крупными печатными буквами написано «ЗАМЕТКИ».

Меня всегда интересовало, что делает Макс со своими записями на листочках бумаги. Написанное всегда должно быть зафиксировано и сохранено. Правда, зная Макса, я думал, что он вообще не оставил после себя никаких заметок, полагаясь на вдохновение и память. Он был странным психологическим сочетанием анальной экспульсивности с анальной ретенсивностью; человеком готовым испускать энергию, бросаться на стенку, но одновременно держал себя на коротком поводке, концентрировался и тщательно готовился к подходящему моменту, который мог никогда и не наступить.

Я видел в Максе сексуального художника.

Заперев дверь, я сел на стул Макса и начал читать. Не знаю, как назвать эти записки; они представляются мне смесью наблюдений, эпиграмм, интерпретаций, каламбуров — чистых и двусмысленных, вступлений к эссе и даже нескольких изобретательских идей, например программируемый бамперный стикер, содержание которого можно менять, в зависимости от настроения. Это была пестрая смесь, всякая всячина, винегрет, мешанина. Короче говоря, заметки. Именно то, что Макс все время записывал на клочках бумаги. Но теперь Макс был мертв. Я чувствовал, что вступаю в права наследства.

Вот часть его записей:

И Слово стало плотию. Иоанн, 1: 14.

И вот я снова здесь, сижу и жду, когда свалюсь кому-нибудь на голову.

Здесь много силы, связанной религией. Часть этих сил имеет сексуальную природу. Идеальный пример: непорочное зачатие: noli me tangere[20]. Если бы я был Богом, то трахнул бы Марию так, что из нее полезли бы кишки.

Сатириаз неизлечим. Но в чем суть болезни?

Что бы случилось, если бы все люди стали одинаковы анатомически?

Bleibtheit. Embonpoint. Zei-niku.

Мне нравится Юг. По-настоящему нравится. Нет лучшего места, где можно было бы скрывать столько разных вещей за набором хороших манер. В этом отношении Миссисипи — самое соблазнительное место, какое я когда-либо видел.

Мэриэн — отработанный пар. Она неправильно ест и отличается неверным отношением к жизни. Не стоит переживать: посмотри на нее как на хорошее начало.

Дон умен, но слишком академичен. Он такой, каким я поклялся не быть никогда. Мои чувства по отношению к нему очень трудно выразить. Пожалуй, это мое одетое в черный костюм суперэго. Я никогда не могу знать наперед, сколько времени я могу с ним говорить, но Бог видит, что разрушил множество барьеров. Но не все. Примечание: не знаю, замечает ли Дон, что полнеет, или понимает ли он, зачем Сьюзен его откармливает. Или здесь проявляется моя злокозненность?

вернуться

20

Не прикасайся ко мне (лат.).

77
{"b":"262396","o":1}