Тенденции централизации, которые первоначально координируются и направляются под эгидой королевской власти, служили нескольким важным целям. Главными из них были внутренняя стабильность, формирование крупных внутренних рынков и создание экономики, основанной на масштабе и инновациях.

Алексис де Токвиль справедливо видел Французскую революцию продолжением и логическим завершением тенденций централизации и бюрократизации французского государства и элиты, которые начались еще при старом режиме. Историки обращают внимание на тенденции сверхцентрализации во Франции начиная со времен Ришелье и постепенное превращение страны в систему провинций, схожих с восточными сатрапиями. Подрыв аристократической системы и смена аристократов шпаги на бюрократов и интендантов закладывает основы той новой системы, в которой национальная идентичность приобретает решающую роль (Tocqueville, 1856).

Успешное ведение хозяйства требовало сильного централизованного государства, которое могло обеспечить устойчивые рынки сбыта и формирование стабильных рыночных сетей. Купцам был необходим политический спонсор. Более крупный национальный рынок позволял более успешно торговать на международных рынках. Кроме того, новые проекты, в которых все большее место занимали инновации, требовали более узкой специализации для успешной международной торговли, и для этого необходимо было мобилизовать крупный капитал. Более централизованные и политически крепкие государства могли более эффективно мобилизовывать капитал для создания мощного внутреннего рынка и для ведения войны. В результате они получали конкурентные преимущества в экономическом соревновании со старыми коммерческими городами.

В эпоху Возрождения и раннего Нового времени главными двигателями экономики были города-государства, такие как Венеция, Генуя или Флоренция. Экономическое соревнование городов за господство не могло дать решающих преимуществ ни одному из них. У них не могло сложиться долгосрочной специализации, необходимой для широкомасштабной индустриализации. Поэтому возникла необходимость в опоре на политическую и военную мощь государства. В наибольшей степени для такого перехода оказались приспособлены именно крупные централизованные национальные государства.

Процессы централизации идут на фоне широкомасштабных религиозных войн и гражданских конфликтов. Более централизованная власть в состоянии жестко контролировать гражданские конфликты и противоречия, что минимизирует насилие внутри страны и способствует созданию устойчивого и стабильного внутреннего рынка. Не случайно идея сильной власти Томаса Гоббса захватывает умы именно в XVII веке (и не только в Англии).

Но для более эффективной централизации необходима была также новая идентичность и новая система социальной солидарности. Концепция нации как раз и служила целям этого нового социального заказа. Три базы лояльности, сформировавшиеся в недрах феодального общества, – город, религия и вассальная зависимость – подверглись фундаментальной коррозии в результате экономических изменений и более не отвечали интересам государств. Идея нации, которая заступила место старых форм идентичности, позволяла более эффективно решать государственные задачи. Нации становятся новым субъектом исторического процесса и новыми базами лояльности и постепенно вытесняют и замещают устаревшие формы социальной солидарности.

Национальное самосознание играет важную, компенсаторную, роль в период, когда действия рынка ломают прежние, более простые формы социальной солидарности. В эпоху крупномасштабных боевых действий оно приобретает еще большее значение. Как справедливо заметил Чарльз Тилли: «Из-за своих преимуществ в способности преобразовать народные ресурсы в успех в международной войне большие национальные государства вытесняют империи, федерации, города-государства и всех других конкурентов в качестве господствующих европейских политических организаций и моделей для образующихся государств» (Tilly, 1992:167)[18].

Но если первоначально государства используют нации для своих целей, то постепенно во многих европейских странах начинается и обратный процесс. Нации начинают использовать государство для достижения своих целей и удовлетворения своих амбиций. Такова была общая тенденция в западноевропейских странах. Спровоцированные режимом абсолютизма, централистские преобразования послужили базой для дальнейшей национализации государства, включая саму королевскую власть, экономику, религию и даже инородцев, хотя и в определенных пределах.

Из некоей удобной фикции, к которой апеллировали правители для решения своих задач ведения войны и государственного строительства, нация сама становится агентом истории и постепенно начинает извлекать преимущества из своего нового положения. На начальных этапах государство использует нацию для создания более дешевой и дееспособной армии. В дальнейшем некоторым нациям в Западной Европе удается национализировать – одним более, другим менее успешно – государство и аппарат насилия в своих собственных интересах. Общая тенденция, таким образом, состояла в том, что сначала государства подчиняли себе идею нации и превращали их в инструменты для более эффективного государственного строительства. Впоследствии наиболее удачливым нациям удается превратить государство в инструмент для достижения своих национальных и гражданских целей. В такой трактовке нация постепенно становится тождественной самому гражданскому обществу.

Какова роль национальных столиц во всех этих процессах?

К сожалению, эта роль в формировании европейского национализма и идеи нации недостаточно хорошо осознана и артикулирована историками и социологами национализма. Бенедикт Андерсон пишет о роли газет, картографии и европейских романов в деле конструирования новой виртуальной идентичности, но практически не упоминает о столицах (Anderson, 1991). Но роль европейских столиц в этих процессах конструирования новой идентичности в деле эмансипации народа от интересов религии, аристократии, королевской власти была не менее важной, если не ключевой. Столица становится подлинным центром национальной консолидации и своего рода визуальной лабораторией национального воображения.

Нации для своего появления нужен центр, который сплачивает разрозненные группы и создает символы, которые легитимизируют существующую власть, создавая для нее более широкую социальную базу, и таким образом позволяют более эффективно вести государственное строительство. Такой центр, как мы видели, уже начал создаваться при режиме абсолютизма, но он был еще не совершенен, так как городское начало в столицах не позволяло им стать прочной и надежной базой власти монархов. Подъем нации позволил изменить эту ситуацию.

Национальная столица возникает как новая модель локализации власти – как альянс города и власти, экономики и системы насилия. Если пользоваться категориями Чарльза Тилли, можно сказать, что столица становится своего рода компромиссом между городами как центрами мобилизации капитала и государством как центром мобилизации насилия. Такой альянс становится возможным за счет создания новой, национальной, идентичности.

Один из городов, будучи агентом государства в урбанистической сети, встает на сторону государства в мобилизации политической власти, распространении ее на всю территорию страны. Столица реорганизует рынки, экономику и военное дело. Она становится посредником между государством и нацией: нация впадает в государство и образует с ним единый водный бассейн через свою столицу. До возникновения национальных столиц государство было бездомным. С появлением национальных столиц государство более плотно локализуется в урбанистической сети, прежде чуждой или даже враждебной ему.

Концентрация населения в столице служит тому, что последняя может с гораздо большими основаниями представлять себя в качестве легитимного центра представления интересов всей нации. Смещение демографического центра государства в сторону главных городов и резкий рост их населения давал столицам больше оснований для того, чтобы они могли представлять себя в качестве репрезентативных носителей интересов всего народа.