Прежде он собирался сесть в почтовую карету, идущую на ближайший прииск, но от его и без того ничтожного капитала почти ничего не осталось, и он, чувствуя, что не может позволить себе такой расход, решил дойти туда пешком по проезжей дороге, справившись предварительно, в какой это стороне. Через полчаса огни унылого, шумного города и их отсветы в мелкой бурной реке исчезли где-то далеко позади. Воздух был прохладный и мягкий; желтая луна плыла в легкой дымке, поднимавшейся над камышами, вдали несколько редких тополей и сикомор, как часовые, застыли над дорогой. Отойдя от города, он присел под деревом и скромно поужинал всухомятку своими припасами, но так как родника поблизости не было, ему пришлось утолить жажду стаканом воды в придорожном трактире. Здесь ему добродушно предложили выпить чего-нибудь покрепче, но он отказался, а на любопытные расспросы ответил, что догоняет друзей, которые поехали вперед в фургоне. Недоверие к людям постепенно приучало мальчика к невинной лжи, тем более правдоподобной, что непринужденность, охватившая его, когда он ушел из города, и безмятежность, с которой он держался среди ласковой ночной природы, никак не выдавали того, что он бездомен и беден.
Было уже далеко за полночь, когда, усталый, но по-прежнему полный надежд и радостный духом, он свернул с пыльной дороги в безбрежный, колышущийся простор овсюга с тем чувством уверенности, что сейчас обретет желанный отдых, с каким путник сворачивает к гостинице. Здесь, совершенно скрытый высокими, почти в человеческий рост, стеблями дикого злака, которые сразу же сомкнулись вокруг него, он пригнул к земле несколько из них на подстилку, а поверх набросил одеяло. Подложив под голову мешок вместо подушки, он завернулся в одеяло и вскоре заснул.
Проснулся он на рассвете, освеженный, бодрый и голодный. Но приготовить себе первый завтрак собственными руками он смог, только когда добрался до воды и отыскал для костра более безопасное место, нежели поле овсюга. Такое место нашлось в миле пути, возле купы карликовых ив на берегу почти пересохшего ручья. В результате его стараний лучше всего удался костер; кофе же получился слишком густой, а свиная грудинка и селедка были почти одинаковы на вкус, поскольку варились в одном котелке. На этом мальчишеском пикнике ему не хватало Сюзи, и он вспомнил, быть может, не без горечи, как холодно она с ним рассталась. Однако новизна обстановки, ослепительно яркое солнце, чувство свободы и оживившаяся уже дорога, по которой то и дело, пыля, проезжали повозки, заставили его забыть все, кроме будущего. Вскинув за плечи мешок, он бодро отправился в путь. В полдень его нагнал возчик, который попросил спичку раскурить трубку, а в благодарность предложил подвезти, и они проехали вместе десяток миль. Боюсь, что Кларенс, как и накануне, наплел о себе с три короба, и возчик, расставаясь с ним, выразил ему свое искреннее сочувствие и надежду, что он вскоре встретится с друзьями.
— Да гляди не сваляй опять дурака и не дай им навьючить на себя ихнее снаряжение! — добавил он простодушно, указывая на ношу Кларенса. Таким образом Кларенс преодолел самую трудную часть дневного пути, поскольку последние шесть миль дорога все время шла в гору, и ему удалось покрыть еще немалое расстояние пешком, прежде чем пришлось остановиться и стряпать ужин. Тут ему снова повезло. У родника, где он сделал привал, запасался водой пустой бревновоз, и кучер вызвался довезти вещи Кларенса — мальчик не забыл совет своего недавнего знакомца освободиться от снаряжения — до Бак-Ай-Миллз всего за доллар и за те же деньги подбросить его самого в тряском фургоне.
— Небось, просадил в Сакраменто денежки, какие папа с мамой дали на обратную дорогу? Ну нет, меня не проведешь, сынок, — мрачно добавил он, когда Кларенс, уже наученный опытом, только хитро улыбнулся в ответ. — Я и сам был такой.
К счастью, Кларенсу, под предлогом, что он «устал и хочет спать», удалось избавиться от опасных расспросов, и вскоре мальчик, лежа на дне повозки, действительно погрузился в глубокий сон.
Когда Кларенс проснулся, они были уже в горах. Бак-Ай-Миллз оказался небольшим поселком, беспорядочно разбросанным по склону. Кларенс благоразумно прервал неприятные вопросы со стороны возчика и, как только они въехали в поселок, поспешил распрощаться с ним и слез на перекрестке. Ему сказали, что ближайший лагерь старателей находится в пяти милях, а направление указывал длинный деревянный желоб, или акведук, который то появлялся, то исчезал на противоположном склоне горы. Прохладный и сухой воздух, благодатная тень сосен и лавров, пряный аромат встречали Кларенса повсюду, наполняя его душу восторгом и ликованием. Дорога несколько раз углублялась в девственный лес, где птицы вспархивали из-под самых его ног и, как стрелы, пронзали полумрак; порой он останавливался, затаив дыхание, над глубокими голубыми каньонами, где на тысячефутовой глубине тянулись такие же леса. К полудню он вышел на другую дорогу, видимо, здешний большак, и с удивлением обнаружил, что она, как и земля, повсюду, где ее тронули лопатой, густо-красного цвета. По обочинам, на склонах и на стволах деревьев, на буграх и кучах земли вдоль дороги, в жидких, похожих на краску лужах, там, где ее пересекал журчащий ручеек, — всюду был тот же кровавый цвет. Кое-где он казался еще ярче на фоне белых зубчатых кристаллов кварца, проглядывавших на склоне горы или слоистыми пластами пересекавших дорогу. Кларенс с сильно бьющимся сердцем подобрал один такой кусок. Он весь был пронизан прожилками и полосками сверкающей слюды и крошечными блестящими кубиками какого-то минерала, похожего на золото.
Дорога начала спускаться к извилистому ручью, обмелевшему от засухи и множества отводных канав; вода ослепительно сверкала на солнце у белых песчаных запруд или поблескивала в каналах и затонах. По берегам, а иногда даже вторгаясь прямо в русло, виднелись глиняные хижины, странной формы деревянные желоба и канавы, а кое-где мелькала сквозь листву белая парусина палаток. Пни срубленных деревьев и черные кострища усеивали оба берега. Кларенс вдруг почувствовал разочарование. Все это казалось таким пошлым, обыденным и, что хуже всего, давным-давно знакомым. Совсем как тоскливые окраины множества самых обыкновенных поселков, какие он видел в отнюдь не романтических местах. Глядя на мутно-красный поток, вытекающий из деревянного желоба, в котором, словно в ящике комода, неуклюже копошились, выискивая что-то, несколько бородатых, сутулых людей, трудно было предположить, что в нем есть благородный металл. И все же Кларенс был так поглощен этим зрелищем, что чуть не налетел на домик, стоявший на отшибе, за крутым поворотом дороги.
Невозможно описать эту лачугу, сооруженную наполовину из досок, наполовину из парусины. Через открытую дверь были видны полки по стенам, прилавок, в беспорядке заваленный разной снедью, одеждой, бакалейным и скобяным товаром — без всякой попытки выставить все это как полагается или хотя бы просто рассортировать товары, — и стол, а на нем оплетенная бутыль и несколько грязных стаканов. Двое небрежно одетых мужчин, у которых из-под длинных, спутанных бород и волос под обвислыми шляпами были видны среди косматых дебрей только глаза и губы, стояли, прислонившись к стене по обе стороны двери, и курили. Дорога шла под уклон, и Кларенс, с разгону чуть не натолкнувшись на них, едва успел остановиться.
— Эй, сынок, дом-то зачем ломать! — сказал первый, не вынимая трубки изо рта.
— Если ты ищешь маму, так она с тетушкой Джейн только что ушла пить чай к священнику Дулиттлу, — заметил другой лениво. — Велела, чтоб ты обождал.
— Но я… я иду… на прииски, — нерешительно объяснил Кларенс. — Кажется, это в ту сторону?
Мужчины вынули трубки изо рта, переглянулись, и каждый провел тыльной стороной ладони по лицу, словно стирая всякое выражение, а потом заглянули в дверь.
— Эй, вылазьте-ка все сюда!
На зов из лачуги высыпали шестеро мужчин, таких же бородатых и с такими же трубками во рту, присели в ряд на корточки, привалившись спинами к стенке, и невозмутимо уставились на мальчика. Кларенсу стало не по себе.
