Он долго сидел неподвижный, с письмом в руке. Потом встал, велел подать коня и умчался.

Разыскать кладбище у перекрестка Трех Сосен было нетрудно. Оно было расположено на косогоре, поросшем соснами и кипарисами, и густо усеяно белыми крестами, издали похожими на цветы. Еще легче было найти среди старых, поросших мхом плит новый мраморный обелиск с простой надписью: «Элис Бенем, мученица». Рядом были могилы нескольких солдат-конфедератов с еще более свежими и простыми деревянными надгробиями, на которых были вырезаны только инициалы.

Брант опустился на колени у могилы. Его поразило, что основание мраморного обелиска запачкано пыльцой от роковых цветов, которые были возложены на могильный холмик; опавшие лепестки, темные и сырые, уже сгнили.

Он не заметил, сколько времени провел у могилы. А потом его, как это уже было однажды, призвал звук одинокой лагерной трубы, и он ушел, как и тогда, навстречу разлуке, на этот раз вечной.

Следующий месяц прошел в обучении новобранцев и стараниях влить в порученный ему маленький лагерь тот дух бодрости, который, казалось, навсегда покинул его самого. Время от времени в окруженный холмами лагерь, расположенный вблизи от великой битвы, приходили сообщения о жестоких боях и о дорогостоящих победах его старого дивизионного командира. Из Вашингтона пришел приказ ускорить боевую подготовку рекрутов, и у Бранта появилась слабая надежда снова попасть на поле боя. Но вслед за тем он получил предписание вернуться в столицу.

Он приехал, не питая ни надежд, ни опасений, душа его онемела от последнего испытания; ему казалось, что кто-то зло насмеялся над жертвой, которую он принес ради жены. Теперь больше не нужно было заботиться о ее безопасности, но он считал своим долгом хранить ее тайну, оберегая ее доброе имя, хотя раскрытие этой тайны помогло бы ему оправдаться.

Поэтому он не решался сообщить даже Сюзи о смерти своей жены, опасаясь, как бы та в своем легкомыслии и беспечности не поспешила использовать это известие в его интересах.

Его последнее назначение было удачным предлогом побудить Сюзи отказаться от попыток помогать ему. Он даже избегал дом Бумпойнтеров, считая это своим долгом по отношению к памяти покойной жены. Зато он не видел ничего предосудительного в том, что иногда доходил в своих одиноких прогулках до здания некоего иностранного посольства или загорался надеждой, завидев на проспекте экипаж с посольскими ливреями. В его сердце под влиянием письма миссис Фолкнер зародилась жажда сочувствия.

Тем временем он явился, как положено, в военное министерство за распоряжениями, впрочем, не слишком надеясь на эту формальность. К его удивлению, на следующий же день начальник отдела сообщил ему, что его прошение находится у президента.

— Я, кажется, не подавал прошения, — заметил Брант с некоторым высокомерием.

Начальник отдела взглянул на него с недоумением. Этот спокойный, терпеливый, сдержанный человек уже не первый раз ставил его в тупик.

— Может быть, правильнее сказать не «прошение», а «дело», генерал, — ответил он сухо. — Но личное вмешательство главы исполнительной власти страны представляется мне желательным при любых обстоятельствах.

— Я считаю, что, явившись сюда с докладом, я только выполнял приказ министерства, — сказал Брант спокойнее, но столь же твердо, — и полагаю, что не к лицу солдату оспаривать приказания. А «прошение» или «дело» имеет именно такой смысл.

Раньше ему и в голову не приходило так вести себя, но разочарования последнего месяца вместе с этим первым официальным признанием его опалы вновь пробудили в нем врожденное безрассудное, полупрезрительное упорство.

Начальник улыбнулся.

— Очевидно, вы ждете решения президента, — сказал он сухо.

— Я жду распоряжений от министерства, — спокойно возразил Брант, — а исходят ли они от президента как верховного главнокомандующего — это не входит в мою компетенцию.

В состоянии какого-то ожесточенного безразличия, которое сменило прежнюю нерешительность, он вернулся в гостиницу. Ему казалось, что в его жизни настал кризис, когда он не может больше действовать по своему усмотрению и должен выжидать, ни о чем не тревожась, ни на что не надеясь. Со спокойным любопытством прочел он на следующее утро записку от личного секретаря президента, где сообщалось, что президент примет его в первой половине дня.

Через несколько часов его провели через приемную Белого дома в более уединенную часть резиденции. Курьер остановился перед скромной дверью и постучал. Дверь открыл высокий человек. Это был сам президент. Он протянул свою длинную руку Бранту, в нерешительности стоявшему на пороге, и повел его в комнату. В ней было только одно окно с изящными занавесками, на полу — красивый, в медальонах ковер, составлявший контраст с необычной простотой мебели. Квадратный, без украшений стол, на нем бювар и несколько больших листов бумаги, мусорная корзина и четыре обыкновенных кресла составляли обстановку такую же простую, как высокий, худощавый, в черном сюртуке хозяин Белого дома. Выпустив руку генерала, чтобы закрыть дверь в смежную комнату, президент пододвинул ему кресло и сам с усталым видом опустился в кресло у стола. Впрочем, только на минуту. Его длинное неуклюжее тело, казалось, с трудом приспособлялось к креслу: узкие приподнятые плечи опустились, чтобы принять более удобную позу; он садился то так, то эдак, передвигая длинными ногами. Но его лицо, обращенное к Бранту, оставалось спокойным и слегка насмешливым.

— Мне сказали, что, если я хочу с вами повидаться, за вами надо послать, — начал он с улыбкой.

Уже смягчившись и снова подпав под обаяние этого необыкновенного человека, Брант начал довольно сбивчиво объяснять, в чем дело.

Но президент ласково перебил его:

— Вы меня не поняли. Впервые я столкнулся с полноправным американским гражданином, законную жалобу которого приходится тащить из него, как гнилой зуб. Но вы уже были здесь. Кажется, я припоминаю ваше лицо.

Брант сразу почувствовал себя свободнее. Он сознался, что дважды искал аудиенции, но…

— Вы увильнули от зубного врача. Это было неправильно.

Брант сделал жест, точно хотел возразить, но президент продолжал:

— Понимаю. Вы боялись, что больно будет не вам, а кому-то другому. По-моему, это тоже неправильно. В этом мире каждому приходится страдать, даже нашим врагам. Так вот, генерал Брант, я заглянул в ваше дело. — Он взял со стола лист бумаги с двумя-тремя пометками карандашом. — Мне кажется, положение вещей таково. Вы командовали на участке у «Серебристых дубов», когда министерство получило сведения, что из-за вашей небрежности или при вашем попустительстве через наши линии пробираются шпионы. Никто не пытался доказывать, что вы виновны в небрежности; в министерстве есть ваши приказы, известны ваше личное усердие и осторожность. Но, с другой стороны, было установлено, что ваша жена, с которой вы только временно расстались, — видная конфедератка; что перед войной вы и сами подозревались в сочувствии южанам и поэтому, возможно, сами обходите свои собственные приказы, которые, может быть, издаются только для отвода глаз. На основании этих сведений министерство отстранило вас от командования. В дальнейшем выяснилось, что шпионом была именно ваша жена, загримированная мулаткой; когда она была схвачена вашими же солдатами, вы способствовали ее побегу. Это было истолковано как решающее доказательство вашей… скажем прямо, измены.

— Но я не знал, что это моя жена, пока ее не задержали! — порывисто воскликнул Брант.

Президент насмешливо приподнял брови.

— Не будем отклоняться от протоколов, генерал. Говорить с вами не легче, чем с министерством. Вопрос стоял о вашей личной измене, но вы не обязаны соглашаться с тем, что вас справедливо отстранили, если шпионом была ваша жена. Да, генерал, я старый адвокат и могу вам сказать, что у нас в Иллинойсе на основании таких доказательств, какие были у министерства, не повесили бы даже бродячую собаку. Но когда ваши друзья попросили меня заняться вашим делом, я нашел нечто более важное для вас. Сперва я старался обнаружить хотя бы следы улик, оправдывающих предположение, что вы передавали сведения неприятелю. И увидел, что предположение основано на том, что во время первого сражения у «Серебристых дубов» противник располагал сведениями, которые он мог получать только с нашей стороны, и это могло повлечь за собой катастрофу государственного масштаба, которую именно вы предотвратили своим мужеством. Тогда я спросил министра, считает ли он, что вы передали врагу информацию именно с этой целью или же вами овладело запоздалое раскаяние. Министр предпочел обратить мое замечание в шутку. Но расследование привело меня еще и к другому открытию; единственное письмо с действительно шпионскими сведениями, которое находилось в распоряжении следствия, было обнаружено у убитого федерального офицера, который пользовался нашим доверием, и переслано командиру дивизии. А в деле об этом не упоминается.