Тут вдовушка печально поникла головой и едва слышно простонала:
― Коли вы не угадали, то и мне незачем говорить!
И в голосе ее звучало такое горькое отчаянье, такая за сердце берущая печаль!
― Как? Неужели вы собираетесь предложить себя…
― Ведь вдова я, ― стыдливо пояснила гостья.
― Что ж, довод весьма веский. Гм!
― Ради города нашего жертвую собой, ― добавила Фабиан, покраснев до корней волос.
― Да, но что скажут на это отец Бруно и патер Литкеи? ― полусердито, полувежливо проворчал бургомистр. ― Ведь они вас почти что в святой чин возвели.
― Отслужат молебен за мою душу. Душа-то моя по-прежнему будет принадлежать христианской церкви. А тело свое я на алтарь моего родного города приношу.
― Отлично. Я запишу вас.
Приходили еще несколько пугал огородных: Панна Надь с Цегледской улицы, вдова Кеменеш, Мария Бан. Нескольких из них бургомистр попросту выгнал из своего кабинета.
― Убирайся ты, доска плоская! Ну, какому черту ты нужна?
А одну конопатую девку он, рассердившись, спросил:
― Есть у тебя дома зеркало?
― Нету, ваше благородие.
― Ну, так иди, поищи бочку с водой, посмотрись в нее, а потом приходи ко мне еще раз, коли совести хватит.
Над всеми этими слухами немало потешались хорошо осведомленные круги. На другой день, в понедельник, во время заседания городской думы даже сами господа сенаторы не пощадили своего бургомистра и отпустили несколько колкостей по поводу его неудачного предприятия.
― Ну что? Попалась хоть одна в вашу ловушку?
― Ни одной подходящей, ― зло отвечал Лештяк. Весело кашлянув, Габор Поросноки заметил:
― Просчитались мы. В Кечкемете куда проще найти для султана четырех мамаш, чем четырех одалисок.
― Найду я и четырех одалисок, ― решительно заявил бургомистр.
Упрямый, непреклонный человек был Лештяк. Добьется, если что задумает.
― Без цветов нельзя нам соваться к султану, ― пояснил он.
И показал сенаторам секретное письмо будайского санджак-паши, в котором тот в восточном туманном стиле отвечал на запрос кечкеметского бургомистра, какой подарок был бы угоден его величеству, турецкому султану: «Пошлите ему коней, оружие, говядины на жаркое и красивых цветов».
Цветы надо раздобыть. Это всякому ясно.
А что ни одна красавица не явилась ― вполне понятно: забыли разложить в ловушке приманку. Ну, что за радость для наших женщин стать султаншей? Кому из них придет в голову мечтать о муже ― турецком султане? Вот если бы какой-нибудь богатый, статный мельник с берегов Тисы в красивом, складно сшитом, светло-зеленом доломане да рантовых сапогах со скрипом дал знать, что ищет себе законную супругу, тогда другое дело! А то ― турецкий султан! Про него только и знают в нашем краю, что он всем пашам паша. А про пашу даже в поговорке сказано: «Турецкий паша ― в голове ни шиша!» Ведь и воробей не полезет в силок из конского волоса, если солому возле ловушки пшеничкой не посыпать. И мышь в западню не пойдет, если не белеет там заманчивый кусочек сала.
Значит, надо найти приманку и для кечкеметских красавиц! Но что? Боже милостивый! Что же, как не наряды?! Бусы, ленты, кружева! Вот она, святая троица, да только дьявольская троица. В них шуршит, гремит и кричит вся нечисть, начиная с Вельзевула. Один бес зовет: «Подойди, посмотри!», другой подбадривает: «Примерь!», а третий шепчет: «Душу за наряды отдай!»
Михай Лештяк разослал несколько пожилых женщин, знающих толк в нарядах: кого ― в Сегед, кого ― в Буду, к турецким купцам, накупить лучшей шелковой парчи, сукон с золотыми и серебряными цветами, тонких шелковых кружев, сережек с рубинами, ожерелий, сверкающих всеми цветами радуги, дорогих подвесок. «Да смотрите, ― наказал он им, ― не позабудьте браслетов! Покупайте все самое что ни на есть красивое! Так выбирайте, будто четырех царевен на бал собираете, наряжаете!»
Старый Лештяк тоже не знал покоя. На телеге объехал он по поручению сына все соседние барские поместья ― местных богатеев Ваи, Фай, Бариушей, у которых он, знаменитый портной, в свое время работал. (Все перечисленные аристократы имели владения на землях Кечкемета.) Мастер просил одолжить ему на время в общих с городом интересах домашних швей.
Дамы, покровительницы города, всюду оказались благосклонными к просьбе старого Лештяка. Так что домой он вернулся, везя целую телегу помощниц.
А когда в больших сундуках прибыли дивные ткани для нарядов, закипела под началом Матяша Лештяка лихорадочная работа, не прекращавшаяся ни днем, ни ночью. Щелкали ножницы, мелькали в воздухе иглы, и мало-помалу множество шелковых и бархатных лоскутов стали приобретать форму жакеточек, юбочек. А вот это ― будущая жилетка! Ах, какая прелесть! Белое кружево принимает вид воротничка, да такого нежного и пышного, будто пена морская. Ну, а это что за штука с петушиным гребешком, связанная из тысячи маленьких золотых колечек? Это кокошник! Две из «букета» должны быть девушками, а две другие ― «вдовушками». Стоит ли упоминать о том, что все девушки и женщины, сколько их было в Кечкемете, только и говорили, что о чудесных нарядах, только о них и грезили во сне и наяву.
Все было бы уже на мази, если бы в дело не вмешались отец Бруно и патер Литкеи. Им-то уж совсем не по душе был план, согласно которому в Кечкемете должен был разместиться турецкий правитель, пусть даже один-единственный чаус. Да еще по просьбе самого города!
― Не пристало стаду Христову заигрывать с аллахом. Неверного слугу один хозяин прогонит, а другой откажется взять к себе. Будьте настороже, богобоязненные жители Кечкемета!
Попы грозили, проклинали, произносили подстрекательные речи против нового бургомистра: он-де на руку туркам играет, хочет выдать неверным город святого епископа Миклоша, продать нехристям невинных дев наших, он задумал лишить нас духовной благодати…
А ведь сердце венгра ― что сухой порох: от всякой искры загорается! Число врагов бургомистра росло. На следующее воскресенье, после обедни, перед ратушей беспокойными кучками стал собираться народ. Недовольные угрожающе размахивали руками и кричали:
― Долой бургомистра! Долой сенаторов!
В особенности раздражены были католики. Лютеране, чьи предки около века назад переселились сюда из Чехии, и кальвинисты из Толны, жившие обособленной группкой на Кладбищенсной улице, может быть, даже чуточку симпатизировали туркам за их дружбу с протестантскими князьями Трансильвании. Для протестантов и тюрбан и таира были одинаково иноземным головным убором.
Поросноки и Агоштон прибежали к бургомистру встревоженные:
― Беда! Народ волнуется. Разве вы не слышите, ваша милость?
― Слышу, как же, ― равнодушным голосом отвечал тот.
― Quid tunc?[13] Может, откажемся от нашего плана?
Мишка насмешливо поглядел им в глаза.
― Разве план стал хуже от того, что он не нравится настоятелю монастыря?
― Нет, ― согласился Поросноки, ― но нужно помнить и другое. За две недели два попа с их влиянием на верующих так взбудоражат людей, что те с косами да топорами на нас пойдут!
― Кто, по-вашему, будет думать о судьбе Кечкемета: мы или улица? Я считаю, что ― мы! Все будет так, как мы с вами прикажем.
Молодой бургомистр произнес эти слова с такой твердой решимостью, что они пришлись по душе Поросноки, который и сам был человеком с железным характером. Однако Криштоф Агоштон решил уколоть Мишку:
― Упрямство ― не всегда самый умный выход из положения, господин бургомистр! Беда пришла, и надо что-то предпринять, пока мы еще в силах.
― А мы и предпримем. Через полчаса вы, сударь, сядете на коня…
― Я?
― Да. И поедете с секретным поручением по очень важному делу.
― Куда?
― Садитесь, почтенные господа. Но только ― рты на замок! Всякого, кто разгласит то, что я вам сейчас сообщу, отдам под суд…
― Говорит, как диктатор, ― проворчал болезненный Залади.
После такого вступления сенаторы один за другим прошмыгнули в зал для заседаний, бледные и растерянные. На лицах кое-кого из них нетрудно было прочесть страх.
