― И я тоже люблю вас!

Ничто не препятствовало свадьбе, с обеих сторон оговоренной такими счастливыми условиями. Через месяц свадьбу отпраздновали.

В течение 15 лет граф был самым счастливым человеком в России. С молодой женой он повторил путешествия, что прежде совершил один, показал ей Европу, а ее ― Европе. Потом он вернулся в Россию и обосновался в Санкт-Петербурге, сокрушаясь только вслух о том, что бог не благословляет его в детях, которые любили бы их мать так же, как он любит свою жену. Этот нежный союз двоих оставался стерильным.

Однажды странная весть разнеслась по Санкт-Петербургу, а оттуда облетела всю Россию: граф в возрасте 56 лет пустил себе пулю в лоб, а его вдова немедленно ушла в монастырь, передав свое богатство в церковные фонды. Долго не знали причины самоубийства и самозаточения, но вот что, наконец, приоткрылось в этой странной истории.

Граф вернулся домой настолько разгоряченный вином после вечера с ужином, что не узнал свою мать, несмотря на сопротивление, стиснул ее в объятьях, заглушил ее слова поцелуями. На следующий день, ничего не говоря, мать удалила сына от себя и осталась наедине с угрызениями совести. Они привели ее в монастырь ― на промежуточную станцию перед могилой. Умирая, она исповедалась попу, сказав ему, что в результате этой кровосмесительной ночи родилась девочка.

Молодой граф вернулся в Россию, увидел ту, которая приходилась ему одновременно сестрой и дочерью, влюбился и женился на ней. Поп не отважился что-либо сказать: чтобы никогда не раскрыть тайну исповеди? Но, умирая в свой час, он обо всем написал в синод, делая его судьей ужасного, не укладывающегося в сознании события. Синод постановил, что должен все открыть графу и потребовать от него немедленного разрыва с женой.

Граф получил письмо синода, отослал его своей жене и, пока слуга нес его из его комнаты в комнату графини, пустил себе пулю в лоб. Женщина ушла в монастырь.

Такова первая из обещанных историй. Переходим ко второй; она совсем свежая, в чем можно будет убедиться.

В этом году, где-то в начале мая, месье Суслов ― богатый или, как минимум, богатеющий собственник из Олонецкой губернии, следовал Невским проспектом в двухместной карете; пара коней шла быстрой рысью. Ехал он с дочкой, девушкой 17-18 лет ― очаровательной невинной невестой одного человека, которого она любила. Люди, хорошо осведомленные, в каком состоянии богатство месье Суслова, говорили, что свадьба его дочери весьма выгодна и в этом отношении превосходит всяческие ожидания. Итак, дитя было счастливо вполне. Что касается отца, то те, кто его знал 15-16 лет, утверждали, что ни разу не видели его улыбки.

Вдруг, месье Суслов вспоминает забытый маршрут; его кучер должен тут же поворачивать, и он просит дочь передать кучеру этот приказ. Дочка высовывает голову в оконце кареты; но, прежде чем она успела сказать хоть слово, молнией проносятся одноконные дрожки и оглоблей расшибают голову мадемуазель Сусловой. Девушка падает в кузов кареты с раздробленным черепом, и на руках месье Суслова оказывается бездыханное тело.

Это дитя было его жизнью, единственным, что держало его на земле. Его друзья слыхали от него, что если он ее потеряет, то застрелится.

И, однако, он не проронил ни слезинки. Приказал кучеру повернуть домой, взял на руки тело своей дочери и послал за врачом не для того, чтобы пытаться вернуть ее к жизни, так как душа покинула тело некоторое время назад, а чтобы констатировать смерть. Кончина была подтверждена, и грустно, но хладнокровно, как все, что делал, он занялся похоронами. Один иностранец, который его повидал, даже не догадывался, что тут же угодил в такую пропасть в жизни этого человека. Через три дня после похорон у того ничего не осталось от прекрасной лилии, которая так ослепительно цвела какой-то миг. По возвращении из склепа месье Суслов попросил, чтобы его отвезли к главному полицейскому чину, доложили о нем, и рассказал следующее.

― Ваше превосходительство, ― сказал он, ― десять лет назад я отравил своих тестя и тещу, чтобы быстрей прибрать к рукам их состояние. После этого преступления, о котором никто не знал, ничто мне не удавалось; и наоборот, все оборачивалось злом против и вокруг меня. Банкир, у которого я положил на счет 100 тысяч рублей, обанкротился; мои деревни и леса сгорели, неизвестно от чьего огня; мой скот пал от эпизоотии; жена умерла от злокачественной лихорадки; наконец, моя дочь только что погибла от известного вам и почти непостижимого несчастного случая. Тогда я сказал себе: «Божья десница на тебе; повинись и искупи вину». Вот он я, ваше превосходительство, во всем признаюсь, делайте со мной, что хотите.

Месье Суслов, заключенный в крепость, ожидает суда и выглядит, если не повеселевшим, то, по крайней мере, более спокойным, чем когда-либо.

Мои истории невеселые, но признайтесь, дорогие читатели, что они оригинальны. Как и страна, которая, несмотря на офранцуженную поверхность, не похожа на другие страны.

Вы помните, что я вышел из резиденции герцога д’Оссуна, оставив визитную карточку в когтях медведя, убитого его величеством Александром II ― самым отважным и самым неутомимым охотником на медведей в империи, где среди других империй больше всего медведей. Я не стал затягивать свой визит по двум причинам: костюм, на верность которому осудила меня таможня, и желание отправиться за несколькими нужными мне книгами к соотечественнику Дюфуру. Он преемник Белизара и издатель la Revue francaise ― «Французского журнала», лучший французский, подобно тому, как Исаков ― лучший русский книгопродавец в Санкт-Петербурге. Я рассчитывал найти у него несколько книг, которые мне были необходимы, и которые я не взял с собой, опасаясь затруднений, чинимых русской таможней путешественникам из-за некоторых книг, что находились, как мне было известно, под запретом при императоре Николае. Я не знал, что в этом отношении, как и во многих других, императором Александром предоставлена самая большая свобода.

Я застал Дюфура дома. Он уже слышал о моем приезде. У него побывала очаровательная молодая женщина ― мой друг последние 25 лет, хотя ей только 33 года, чтобы спросить, видел ли он меня и знает ли место моей петербургской остановки. Она немного и ваш друг, дорогие читатели, потому что не скажешь, что вам совсем неизвестна Женни Фалькон[63] ― сестра Корнели Фалькон[64], которой вы аплодируете 10 лет  подряд в театре «Опера», и которой вы аплодировали бы еще, если бы болезнь, влияющая на голос, не заставила ее уйти со сцены в расцвете таланта.

Я знал Корнели Фалькон со времени ее дебютов. С 1832 года нас связывает истинно братская дружба. В то время ее сестра Женни была 7-летним ребенком… Но, надо сказать, самой красивой, самой шаловливой и самой избалованной изо всех 7-летних девочек.

Ее мать, в ту пору в возрасте 37 лет, была еще одной из самых красивых женщин Парижа. Вы вспоминаете Корнели, не правда ли? Она была очень красива! Ну и хорошо, ее мать, по виду ее старшая сестра, могла бы вполне конкурировать с нею.

Корнели занималась воспитанием своей маленькой сестры. Пансионат Парижа, из числа лучших, не избаловав сердца девочки, что случается редко, от природы живой и восприимчивый ум сделал одним из самых изысканных, какие я знал. Она дебютировала в театре «Жимназ» что-нибудь в возрасте 16-17 лет, в пьесе Скриба. Ее дебют был счастливым, и Санкт-Петербург, по своему обыкновению, завладел молодым талантом. Да, ей было тогда 16 лет. В 26-ть она получила содержание и оставила театр, чтобы держать зимний салон, один из самых модных в Санкт-Петербурге. Нет такого благовоспитанного француза, который, будучи в Санкт-Петербурге, не был бы принят на Михайловской площади у мадемуазель Женни Фалькон. Вот уже 15 лет ей принадлежит привилегия давать самые прекрасные балы, держать лучших рысаков и самые элегантные сани из тех, какие когда-либо скользили по деревянному или железному мостам, чтобы попасть на острова.