Мы сказали ему, что едем в Ропшу. И он понял, зачем, понял, что мы хотим посмотреть замок.

― У вас есть билет? ― спросил он.

Билета не было. Я вырвал страницу из своего альбома, и несколько строк, подписанных графом, обеспечили нам потом должный прием управляющего замком.

Дорога на Ропшу ровная, как любая дорога Севера России, но довольно лесистая. Небольшая река, которая змеится как Меодра, и которую мы пересекли раз тридцать, изобилует превосходной форелью. Поэтому в Петербурге, когда официант предлагает вам форель, он не преминет заметить: «Форель из Ропши». У князя Барятинского был слуга, не упускающий случая это сказать. Перед привычкой, что у него укоренилась, пропадали 800 ― 900 лье, отделяющие Тифлис от Ропши, и он полагал, что обесчестит хозяина, если форель, подаваемая им у подножия Казбека, не будет объявлена под сакраментальным титулом: Форель из Ропши.

Между местами и событиями, что там совершились, всегда напрашиваются аналогии. Я представлял себе Ропшу старым и мрачным замком времен Владимира Великого или, по крайней мере, ― Бориса Годунова. Ничуть ни бывало, Ропша ― сооружение в стиле прошлого века, окруженное прелестным английским парком, затененное великолепными деревьями; есть большие проточные пруды, где держат сотни форелей для императорских застолий в Петербурге. А у замка разобрали кровлю, и целый полк рабочих покрывал его стены ― ни много ни мало ― персидской бумагой, какой покрыты стены шале де Монморанси. Это здесь, в одной или двух угловых комнатах в ночь с 19 на 20 июля произошла ужасная драма, о которой мы пытались рассказать.

Оранжереи замка в Ропше ― самые богатые в окрестностях Санкт-Петербурга; записка графа Т… произвела магический эффект. Садовники, хотя был риск, что их выведет из себя мое появление, пожелали угостить меня всем, что начало созревать, ― персиками, абрикосами, виноградом, ананасами, вишней; тепличные фрукты получились довольно естественными, и радушные люди предлагали эти плоды с такой настойчивостью и лаской, что невозможно было не рискнуть расстройством пищеварения, чтобы доставить им приятное. Сверх того, я унес букет, вдвое больший моей головы. И был далек от сомнения, что приехал в Ропшу за цветами.

На вилле Безбородко мы узнали интересную новость. Воспользовавшись моим отсутствием и отсутствием Муане, объявились духи. Хоум вновь обрел все свое могущество.

На петербургскую виллу я вернулся в восемь часов утра. В доме еще никто не поднимался. Бесшумно, на цыпочках, как ребенок в семье, вставший с постели, я прошел в свою комнату или, вернее, спальню.

Едва оказался там, как увидел входящего Миллелотти ― смятенного, бледного и трясущегося. Он бухнулся в кресло.

― Ah, mon ser monsou Doumas (искаженный фр.)! ― Ах, мой хилый [милый] монсу [месье] Дума [Дюма]! ― сказал он. ― Ах, мой хилый монсу Дума! Знали бы вы, что случилось!

― Э, что-то стряслось, маэстро? Во всяком случае, мне не кажется, что произошло нечто приятное для вас.

― Ах, монсу Дума! Моя бедная тетя, умершая девять месяцев назад, этой ночью вселилась в мой стол, и стол побежал за мной; стол целовал меня так, что на теле остались и кровоточат следы зубов.

― Какого черта вы мне это рассказываете? Спятили?

― Нет, я не эст сумасшедший; к Хоуму вернулось могущество.

Я радостно вскрикнул. Наконец-то, увижу кое-что из чудес знаменитого спирита.

А произошло вот что. Перевожу для вас на французский язык рассказ Миллелотти. Поверьте, дорогие читатели, в нем нет ничего моего.

Миллелотти и Хоум разместились на первом этаже, не в моем, а в другом крыле виллы, в двух комнатах, разделенных простой перегородкой с большой двустворчатой дверью посередине. Я всегда подозревал, что Хоум специально выбрал место подальше от меня. Он вслух обвинял меня в том, что его духи разбегаются.

Итак, минувшей ночью, около часа ― ждите дорогие читатели, чего-нибудь предельно жуткого ― когда ни Миллелотти, ни Хоум еще не спали, читая в своих постелях, каждый при зажженной свече, раздались три удара по перегородке между комнатами, потом еще три и еще. Любители чтения оторвали носы от печатных строк.

― Вы зовете меня, Миллелотти? ― спросил Хоум. ― Вам что-нибудь нужно?

― Отнюдь, ― ответил маэстро. ― Разве это не вы стучите?

― Я? Я в кровати, далеко от перегородки, у противоположной стены.

― Тогда кто же? ― спросил Миллелотти, уже побаиваясь.

― Духи, ― ответил Хоум.

― Как, духи! ― вскричал Миллелотти.

― Да, ― подтвердил Хоум. ― Ко мне вернулось могущество.

Он еще не окончил этих слов, как Миллелотти вскочил с постели, распахнул дверь и предстал перед Хоумом, будучи бледный сам как дух смерти.

― Посмотрим, ― сказал он Хоуму. ― Давайте без глупостей.

Хоум был в постели и внешне выглядел очень спокойным.

― Ничего не бойтесь, ― сказал он. ― А если боитесь, идите посидеть на моей кровати.

Миллелотти нашел, что будет лучше последовать совету Хоума. Ему показалось вполне возможным, что духи зауважают его, увидев благоразумно сидящим на постели их вызывателя. Сел он, значит, подле Хоума, а тот приподнялся на подушке, устремил взгляд на перегородку и сказал ласково, но твердо:

― Если действительно вы ― мои фамильные духи, и вернулись ко мне, ударьте три раза через равные промежутки.

Духи исполнили просьбу и ударили, отдельно ― четвертый раз, что воспринималось не вопросительным знаком в конце фразы, а знаком, приглашающим задавать вопросы. Хоум, который понимает язык духов, как месье Жюльан ― китайскую грамоту, не нуждался в размышлениях над тем, что они хотели сказать четвертым ударом.

― Вы явились ради меня или ради моего товарища? ― спросил он.

Духи ответили: ради Миллелотти.

― Как! Ради меня? ― вскричал маэстро, отмахиваясь рукой от духов, как отмахиваются от мух. ― Из-за меня! Какого черта им нужно от меня, вашим духам?

― Не взывайте к имени дьявола, Миллелотти; мои духи ― добрые римские католики, которым подобные восклицания крайне неприятны.

― А скажите, Хоум, ― произнес маэстро, ― не могли бы вы отослать обратно ваших духов?

― Я над ними не властен. Они появляются, когда им вздумается, и исчезают по собственному капризу. Впрочем, вы же слышали: они пришли не ко мне, а к вам.

― Но я, я их не звал! ― возмутился Миллелотти. ― У меня нет с ними никаких дел, я не спирит; пусть они убираются к дьяволу и оставят меня в покое.

Не успел маэстро закончить это неосторожное высказывание, как yдаpы духов в перегородку резонансом отозвались в стульях, креслах, столах; не заплясали только тазы для умывания и горшки с водой в этих тазах.

― Я же просил вас не поминать дьявола в присутствии моих духов, ― спокойно ответил Хоум. ― Как видите, это выводит их из себя.

И, правда, так и было; духи разразились доброй сотней ударов. Затем, положив руку, на маленький молитвенник с изображением креста на обложке:

― Если вы пришли от имени Всевышнего, ― сказал он, ― то успокойтесь и отвечайте на вопросы.

Духи утихомирились.

― Вы уже сказали, ― продолжал Хоум, ― что явились не ради меня, а ради Миллелотти.

― Да, ― стукнули духи.

Миллелотти весь задрожал.

― Миллелотти, ― снова заговорил Хоум, ― среди родных или друзей, которых вы потеряли, есть кто-нибудь, кто вас любил или кого вы любили особенно?

― Да, ― ответил маэстро, ― такой у меня была тетушка.

― Поинтересуйтесь у духов о ней, попросите их, чтобы душа вашей тетушки здесь присутствовала.

― Душа моей тетушки здесь? ― спросил маэстро дрожащим голосом.

― Да, ― стукнули духи.

Миллелотти затрясся сильнее.

― Задайте ей вопрос, ― подсказал Хоум.

― Какой?

― Я не хотел бы вам диктовать. Спросите у души вашей тетушки что-нибудь, о чем только она может знать.

Миллелотти, после некоторого колебания, спросил:

― Сколько времени тело, которому ты принадлежала, мертво?

― Выразитесь точнее.