— Чему тут нравиться, товарищ генерал! Руки какие, посмотрите! Все разъедены! Аж кожа слезает.
— Я не о том…
— А я о том, товарищ генерал. Вы простите меня, конечно, но все вы такие. Говорите, клянетесь, иногда послушаешь, так вроде даже неженатые все, а потом…
— Ну, а все же?..
— Нет, я поеду. И потом… Вы видите, что я толстая?
— Ну и что?
— Нет, а почему, понимаете?
— Что значит «почему»?
— Ребенка я жду, товарищ…
— Где ж это ты успела?
— Долго рассказывать…
И еще помнила, как ее усадили в теплый «виллис» и как перед этим она гордо прошла мимо часового, впрочем, может быть, и не того, кому она дважды съездила по физиономии, а сменившегося, но это и не важно. Ее провожал сам командующий и полковник Дмитрий Никитич, тоже, видимо, важный человек в штабе армии, провожал…
8
— А знаешь, Василь Николаич, все же пустая это затея с фронтовыми прачечными, чайными и даже батальонами связи, — сказал полковник, когда они собирались уже спать. — Как там, наверху, не понимают?
— Почему, Дмитрий Никитич? Почему ты так считаешь?
— Характера русской женщины мы не учитываем. Вот в чем беда! — продолжал полковник. — Русская баба, как ни смотри, по натуре своей однолюбка. Скольких я перевидел на своем веку. Есть, конечно, отклонения, но в массе своей… Привяжется к одному мужику и не отстанет. Пусть такой он или сякой, а всю жизнь проживет о ним, да еще гордиться будет!
— Это верно, пожалуй… И наши с тобой, Дмитрий Никитич, такие же. А разве нет? — сказал генерал. — Правда, моя гуляла в свое время, когда я на Халхин-Голе был. Да перебесилась… А вообще-то ты прав. Ясно, прав!
Они попрощались, легли, набросили на себя одеяла.
— И ведь эта такая же, — вдруг сказал полковник, — Как ты считаешь, Василь Николаич? Ей и фронтовая прачечная нипочем! Однолюбка!
…А Тасе в это время виделось совсем другое.
Будто день совсем обычный, даже тихий — ни немецкой авиации, ни артналета. Как всегда, кипятила она белье в трех котлах, дровишки подбрасывала в огонь, рубашки и кальсоны помешивала, чтобы к краям не приставали. Рано еще было, а она уже встала и работала, и все девушки работали, потому что слишком большие партии белья пришли, а срок дали малый, надо успеть.
Как это случилось, она не знала, но вдруг оказалось, что она почему-то спит.
Девушки ее будят, кричат:
— Что ты наделала, Таська! Понимаешь, сам генерал! И ещё полковник! А у тебя котлы без воды! Белье сгорело!
Она бросилась к котлам: и верно, выкипела вся вода!
Схватила ведра и бросилась к колодцу. Наполняла ведра и — в котел. Один наполнила, второй, третий…
Руки болели. Поясница дико болела. И ноги… Ноги почти отказали. Она никак не могла передвигать их, ноги, свои собственные ноги.
А кто-то все равно кричит:
— Что ты наделала, Таська!..
Она смотрит и никак не может понять, кто же это кричит. Неужели генерал?
— Ты что? Сбесилась? Б…! Знаешь, что за нападение на часового бывает? Вот я сейчас тебя… Вместо медали штрафбат заработаешь! — слышит Тася.
— На выписку, но никакой речи о службе в армии быть не может! Вот так! Все! — слышит Тася и видит распахнутый белый халат, а под ним гимнастерка и орден Красной Звезды… Видит, вспоминает: «Отвратная баба… Мужик в юбке…»
В эти минуты Тася почему-то мучительно думает об одном — об улице Дзержинского. Как добраться туда? Ведь это долго — отсюда до Москвы, до улицы Дзержинского! И все равно как-то надо… Там все поймут! Там должны понять!
Она идет. Долго идет по лесам. Болота высохли. Жарко. И нечего есть. Она пьет воду из ручейка, а потом березовый сок. Делает пометки гвоздем на деревьях и обходит деревни, поселки, города. Когда надо пройти через реку — выжидает часами. Когда надо пройти через железную дорогу — вновь часами выжидает. Когда наконец заходит в деревни — риск… И вот уж — Москва. Она идет по Минскому шоссе — к дому…
— А на самом деле я просто Ваня, — слышит она. — Ваня Козлов. Иван Христофорович. Было б время, влюбился в тебя…
Где это? Ведь это было так давно!
И тут же голос другой, знакомый:
— Тась, а Тась! Это ты?
Не человек, а часть человека на тележке с подшипниками произносит эти слова. У него нет ног. Совсем нет! А может, и у нее нет? Почему же ей так трудно передвигать ноги?
— Откуда ты знаешь, что не люблю? A-а? Ты лучше, чем рассуждать, налила бы. Ведь я видел: оставила! А-а? По маленькой. Хочешь, давай вместе! — слышит она и сразу вспоминает, кто это. Нет, значит, не она осталась без ног, у нее есть ноги — только болят они, и все, но это пройдет.
И тут:
— Немцы! Фрицы прорвались, понимаешь!
Тася понимает:
— Девочки! Только без паники!
Она понимает, что это не те немцы. Те не могли прорваться сюда! Значит, это какие-то окруженные, что вырываются к своим…
— Девочки, — кричит она, — занимайте оборону! А ты, Вика, срочно через вон то заднее окно в штаб, доложи!
Немцы почему-то лезут прямо в окна. Тася аккуратно хватает каждого из них и бросает в котел. Одного бросила, другого, третьего, четвертого, пятого…
Вика вернулась:
— Тась! В штабе все знают! А ты что делаешь?
— Как что? — удивляется Тася.
— Им же жарко там будет, — говорит Вика.
— Почему жарко?
Наоборот, стало холодно, страшно холодно. Но тут распахнулась дверь, прямо к мешкам с грязным бельем подошел не генерал, а полковник, и Тася почувствовала, как стало тепло. Словно это с улицы пришло тепло.
— Так это ты лично уничтожила пять немцев, в том числе трех офицеров?.. Лицо у тебя хорошее, глаза…
Она промолчала.
— Я не о том, — сказал полковник. — Как ты думаешь, Василь Николаич!
— А хотите, я стихи вам прочту, товарищ полковник?
— Ты и стихи любишь? — спросил полковник. — Вот она какая у нас, Василь Николаич! — добавил он, обращаясь к генералу. Откуда он появился тут, генерал? Ведь поначалу его не было, хотя девочки и говорили…
— Иногда люблю. А вот сейчас выпила… Можно, товарищ генерал?.. Слушайте:
Были битвы,
И пули пели,
Через горы,
В провалы, в даль
Оси пушечные скрипели,
Мулы шли и бряцала сталь…
— Так это же Багрицкий? — сказал полковник.
— Багрицкий…
— Как про нас…
— А девочки мои не понимают, — призналась Тася. — Читала им: слушают, молчат, а потом — ничего…
…Тася проснулась рано. Проснулась с головной болью и каким-то беспокойным чувством.
В этот день она получила письмо:
«Здравствуй, Тася! Пишет тебе это письмо знакомая тебе Елена Николаевна. Не сердись, что не ответила на твое письмо, но пока все было хорошо и писать как-то не хотелось, а сейчас вот пишу. Коля мой в инвалидном доме был сначала ничего. Я ездила к нему часто, хотя трудно это очень смотреть на таких, как он, когда их много. Но он и там пил, говорят, много. И сама я видела, потому что несколько раз он и меня, мать свою, не узнавал, и говорил глупости всякие, и ругался так, что сказать невозможно. А в последний раз, когда приехала к нему, то хотела с ним о тебе поговорить, приструнить его по-матерински как следует. Думала, образумится он, придет в себя, а когда закончится эта проклятая война, все и наладится у тебя с ним. Конечно, жить с таким калекой, как он, тебе трудно, и все-таки думала я, что может быть. А приехала туда к нему, мне говорят, что он помер. От белой горячки и помер, потому что сердце его не выдержало, разорвалось. Вот и пишу сейчас тебе об этом, хотя времени много прошло с тех пор, три месяца, но я все никак в себя прийти не могла. Намучил он меня много, а все же — сын, родимая кровинушка. И больше не было у меня никого. А похоронила его я прямо на кладбище возле их инвалидного дома, в Суханове. Ты знаешь. Да, а у Алеши Дементьева дома беда за бедой. В прошлом году мама его умерла, а сейчас, совсем незадолго до Колиной смерти, похоронили и отца. Сам Алеша, как говорят соседи, на фронте. Под Сталинградом был, а под Курском его ранили. Но вроде все ничего. Зря это я пишу тебе, наверно, потому что ты знаешь, но уж так вышло, что написала. А голова-то моя кругом идет, и что будет, не знаю. Только работа и спасает от всех переживаний… Обнимаю тебя, и желаю боевых успехов на фронте, а главное — живой быть и здоровой. Я буду помнить о тебе всегда и ждать, когда ты вернешься! А захочешь, напиши. Буду радоваться. Ведь и писем мне получать не от кого…»
