И в Минской тюрьме было так, когда она попалась. Женщин били меньше, чем мужчин. И не так сильно, как мужчин. От приставаний тюремщиков можно было отбиваться. И потом уже совсем нетрудно, когда она действительно заболела и подурнела на лицо. И в инфекционной больнице, откуда ей помогли бежать. И сейчас, за эти почти два месяца, пока она шла. Всякое было, но то, что она не мужчина, спасало ее, и не раз спасало…
Тася шла по лесу, страшно пересохшему лесу. Почти не было ягод, которые она ела прежде. Возле болот и то не было. Она слизывала березовый сок, срывала на опушках щавель и кашку.
Чтобы не вызывать подозрений, у ней не было даже ножа. Только ржавый гвоздь в кармане платья — им она отдирала кору на березе, им делала пометки на деревьях — на всякий случай, вдруг заблудится, им чистила ногти, когда они становились нестерпимо грязными. Ей надо было во что бы то ни стало добраться к своим, а потом дальше — в Москву. Она ушла оттуда, и туда ей надо вернуться.
Леса, по которым она шла, были разные. Глухие и редкие. Смешанные и еловые. Наполовину вырубленные, поросшие пугающими издали корневищами, и молодые, только нарождающиеся, которых она тоже боялась. Сожженные войной леса и нетронутые, хмурые, особенно к вечеру, из которых неизвестно как выйдешь. Леса, в которых попадались немцы, и леса, в которых попадались наши. И то и другое не годилось для нее. Тася имела отдельную легенду на каждые пятьдесят — восемьдесят километров пути, и ей надо было продвигаться вперед, на восток, юго-восток, северо-восток, но все равно туда — к Москве.
И она шла. С утра шла, с пяти-шести часов, до двенадцати дня. Привал, отдых на час-другой — и опять вперед до вечера. Каждая из легенд вела ее к Москве. Все легенды вместе складывались в четкий маршрут — маршрут, который вел к Москве. Она знала, когда слева от нее оставалась железная дорога Минск — Бобруйск, когда справа находился Жлобин, а опять слева (значит, бери скорей вправо!) штаб группы германских армий «Центр». Карту она изучила прежде, чем тронуться в этот путь, и, если было нужно, могла бы почти точно изобразить ее на бумаге. Карта была в голове. И только маленькая бумажка в кармане — адрес «немецкого офицера», с которым она якобы подружилась в Минске, — помогала ей восстанавливать в памяти эту карту.
Была легенда и на этот счет.
Буква «Б» значила — «Борки». Деревня Борки. Там были свои люди. Там Тася должна отдохнуть, взять что-то из еды на дальнейшую дорогу.
Она вышла к Боркам рано утром, когда только что рассвело. Деревня, чудом сохранившаяся, раскинулась и влево, и вправо, и куда-то вперед. Обычно в такие большие деревни Тася не заглядывала и сейчас перетрусила, вернулась назад, в лес, спряталась в кустарнике. Вряд ли такая деревня без немцев! И как тут найдешь второй дом с края? С края от леса? Ведь там впереди тоже лес. И тоже избы…
В лесу было прохладно и приятно, словно дома. Может, потому, что она уже столько дней провела в лесу и привыкла к нему? Или просто здесь в самом деле хорошо? Высоченные березы, ласковые, нежные, неповторимые, — рядом. И заросли орешника. И ольха, и могучий клен на полянке. И трава под ногами, которая так и говорит тебе: «Ложись! Отдохни чуток!» И птицы — то пугливые, то беззаботные, то занятые своими делами, то любопытные — на каждом дереве, за каждым кустом. У них какая-то своя, видно, очень важная жизнь, и это — интересно. И на земле муравьи, всякие жучки и паучки — у них тоже своя жизнь!
За лесом — межа, поле и потом уже — деревня. Зеленая, манящая своим видом деревня. Там, наверно…
Тася отогнала от себя эти мысли.
Говорила моя забава,
моя лада, любовь и слава:
— Вся-то жизнь твоя — небылица,
вечно с былью людской ты в ссоре,
ходишь — ищешь иные лица,
ожидаешь другие зори…
Стихи, асеевские стихи, как-то невзначай вспомнились Тасе, и она с удивлением подумала: «Как все правильно! И иные лица — правильно! Не надо их искать…»
Но тут же вспомнились его же:
Говорят, в Тюмени
Любят есть пельмени…
Видно, в самом деле ей очень хотелось есть. Вспомнила стихи, и горло перехватило, и слюна во рту. Пельмени, которые она ела единственный раз в жизни и то в далеком детстве, не выходили из головы…
Тася вновь вышла на опушку и направилась стерней к деревне.
Решила: «Будь что будет. Второй дом с края. Второй… С края второй… Да, а какое сегодня число?»
Она стала вспоминать: «Четырнадцатого сентября я была в… «Правду» читала и «Красную звезду» за второе сентября. Пятнадцатое… Шестнадцатое… Овраг и там немецкие позиции — это семнадцатого, поза… нет, позапозавчера… Значит, сегодня двадцатое сентября. Двадцатое… Надо идти! Все равно надо! В случае чего…»
Пошла наобум влево — огородами, наконец проулком, между сараями, а после улицей. Вот и второй дом с края…
Дом как дом. Изба как изба. Верба и клен возле палисадника. Скамейка без перекладины — остатки скамейки. В палисаднике кусты и пустые, вскопанные грядки. Только одна грядка, самая правая, с ботвой картофеля. Калитка и косое крыльцо. На нем прибита подкова.
«Уже к счастью», — подумала Тася.
Она постучалась, а потом, как принято, открыла дверь — странно скрипучую дверь в сени. Еще раз постучалась — теперь уже в главную дверь:
— Можно?
Дверь открыла женщина, не молодая и не старая еще, с растрепанными волосами и чем-то мокрым в руках.
— Я от Ивана Христофоровича, — сказала Тася.
— А кто такой Иван Христофорович? Да вы заходите, заходите, милая…
«Значит, не сюда! — сообразила она. — Ошиблась!»
Тася уже решила повернуться и бежать, но вовремя удержалась.
— Разве что на минутку. А Иван Христофорыч…
— Не бойтесь, милая, заходите! Заходите! — повторила хозяйка.
Тася вошла в избу и обомлела. За столом сидел, откинувшись на лавке, немец в расстегнутом кителе. Он дружелюбно улыбался Тасе.
— Не обращайте на этого балбеса внимания, — сказала хозяйка. — Садитесь! Этот не очень вредный, да и по-русски ни слова не разумеет…
— Нет, я пойду, — настойчиво сказала Тася. — Извините! Пойду!
Она рванулась к двери, хозяйка — за ней:
— Подожди-ка минуточку…
Хозяйка схватила что-то с печки и выскочила вслед за Тасей в сени:
— Вот возьми. Прохладно сейчас по ночам. И уходи скорее. Немцы замышляют тут что-то. Не сегодня-завтра…
В руках у Таси был платок, теплый, мягкий, шерстяной платок.
— А я хотела… Спасибо!
— Постой еще минуту, я сейчас, — сказала хозяйка и вновь скрылась в избе. Оттуда донеслось:
— Майне либе, абер ман дарф дох нихт зо ланге![1]
И:
— Сейчас, сейчас, подождешь!
— На вот тебе! На дорогу!
Женщина сунула Тасе какой-то сверток:
— С богом! Уходи только скорее!
— Спасибо вам! Большое спасибо!
Тася выскочила из сеней.
Какое, право, счастье, что она… Попадись здесь мужчина, немец придрался бы. Партизан, и все. А она сколько километров прошла. И сейчас вырвалась. Немец даже улыбался ей. Сволочь, идиот! Ничего он не понимает…
Но не успела она добежать даже до калитки, как за спиной раздалось почти шепотом:
— Хальт, хальт…[2]
Немец в расстегнутом кителе выскочил вслед за ней, чуть не упав на крыльце. Тася дернула калитку и бросилась бежать. Немец догонял ее и, задыхаясь, продолжал шептать:
— Хальт, хальт…
Она уже свернула в проулок между сараями, когда он нагнал ее. Схватил, начал обнимать:
— Их либе дих, беграйфст ду, их либе! Штель дих нихт дум![3]
Тася отбивалась, кусалась, ударила его по лицу, а он бормотал что-то и прижимал ее к земле.
