Салаи даже не попытался вновь завязать мне глаза, а, наоборот, жестом показал, что можно вынуть вату из ушей. Мы стояли совсем близко, соприкасаясь телами, и он заговорил, наклонившись к моему уху:

— Теперь в вашей власти выдать всех нас. Подождите здесь. Никто не должен прийти. Если все-таки кто-то появится, не разговаривайте с ним — когда я вернусь, что-нибудь придумаю.

Я принялась ждать. Скоро вернулся Салаи и принес большое полотенце. Он помог мне скинуть промокший черный плащ, а затем смотрел, как я обсушиваюсь.

— Хорошо, — сказал он, когда я вернула ему полотенце. — А то меня беспокоило, как вы объясните вознице, где успели промокнуть.

— Совсем не обязательно рассказывать Леонардо о том, что я теперь знаю, где мы находимся, — сказала я.

Юноша фыркнул.

— Даже не надейтесь скрыть от него что-нибудь, монна. Он сразу почует ложь, причем так же верно, как мы чуем кровь, подходя к лавке мясника. Кроме того, мне надоело возить вас по всему городу. Идемте.

Мы поднялись на один лестничный пролет, прошли по лабиринту коридоров, спустились вниз и оказались в притворе, ведущем в главное святилище. Там он оставил меня, ни разу не оглянувшись.

Я вышла из церкви, прошла под навесом и помахала Клаудио, который поджидал меня в галерее.

Той же ночью, после того как Маттео наконец заснул в детской, я, терзаемая любопытством, обратилась к Дзалумме, когда та расшнуровывала мне рукава.

— Ты знала Джулиано, брата Лоренцо?

Она была не в настроении, ведь я явилась домой взволнованная и непонятно почему промокшая. Как и у Леонардо, у нее был нюх на обман. А когда я спросила насчет Джулиано, она еще больше помрачнела.

— Я не очень хорошо его знала, — ответила рабыня. — Мы встречались всего несколько раз. — Она уставилась куда-то в сторону, видимо, заглянула в далекое прошлое, и тон ее смягчился. — Он был поразительный человек, те несколько портретов, что мне довелось видеть, на самом деле этого не передают. Он был радостным, нежным, как дитя в лучшем смысле этого слова. И очень добр к людям, даже когда этого от него не требовалось. Он был добр даже ко мне, рабыне.

— Он тебе нравился?

Дзалумма печально кивнула, складывая рукава, потом убрала их в шкаф и снова повернулась ко мне, расшнуровать платье.

— Он очень любил твою маму. Она была бы с ним счастлива.

— В соборе был еще один человек, — сказала я. — В тот день, когда погиб Джулиано. Кое-кто… это видел. Убийцами были не только Барончелли и Франческо де Пацци. Им помогал еще один человек, скрывавший лицо под капюшоном. Именно он и нанес первый удар.

— Еще один? — Дзалумма оцепенела от ужаса.

— Да, но он убежал. Его так и не нашли. Возможно, он все еще здесь, во Флоренции. — Платье упало на пол, я переступила через него.

— Твоя мама любила Джулиано больше жизни, — гневно воскликнула Дзалумма. — Когда он погиб, я думала, она… — Рабыня покачала головой и подобрала с пола мое платье.

— Мне кажется, что… еще один человек, здесь, во Флоренции… знает, кто этот убийца, — очень тихо произнесла я. — Со временем я тоже узнаю его имя. И в тот день его, наконец, настигнет справедливое наказание — от моей руки, надеюсь.

— Какой в этом толк? — недовольно буркнула рабыня. — Слишком поздно. Джулиано больше нет, жизнь твоей матери погублена. Она собиралась к нему в ту ночь. Ты знала об этом? Она собиралась оставить твоего отца и уехать с Джулиано в Рим… В ночь перед его убийством она ходила к нему, чтобы об этом сообщить…

Я уселась перед огнем, пытаясь согреться. В тот день я больше ничего не сказала Дзалумме. Глядя на пламя, я думала о загубленной жизни мамы и молча пообещала себе, что найду способ отомстить за нее и за наших двух Джулиано.

Зимние дни тянулись медленно. В отсутствие Леонардо я почти каждый день отправлялась молиться в маленький придел церкви Пресвятой Аннунциаты. Я скучала по художнику: он был единственным связующим звеном с моим настоящим отцом и возлюбленным Джулиано. Я знала, что он, как и я, оплакивал их потерю.

Почти каждый вечер, когда путь был чист — то есть когда Франческо отправлялся развратничать, — потихоньку спускалась в его кабинет и обыскивала письменный стол. Несколько недель я ничего не находила. Приходилось отмахиваться от грустных мыслей, напоминая себе, что скоро в городе будет Пьеро. Он вернется, и тогда я уйду от Франческо и вместе с Маттео, отцом и Дзалуммой попрошу убежища у Медичи.

Но Пьеро не вернулся.

Как жена высокопоставленного «плаксы» я была вынуждена по-прежнему посещать субботние проповеди для женщин, которые устраивал Савонарола. Я появлялась в Сан-Лоренцо вместе с Дзалуммой и усаживалась вблизи высокого алтаря и аналоя, где всегда сидели те, кто был лично знаком с монахом. Я терпеливо выносила проповедь, представляя себе, как пойду к Леонардо и закажу ему красивый памятник для моего Джулиано. Но однажды мое внимание привлек звенящий голос фра Джироламо, который язвительно обратился к притихшей пастве:

— Те, кто до сих пор любит Пьеро де Медичи и его братьев, Джулиано и так называемого кардинала Джованни…

Мы с Дзалуммой продолжали смотреть прямо, не осмеливаясь переглянуться. Боль и гнев ослепили меня. Я слышала слова проповедника, но не видела его лица. «Глупец, — подумала я. — Ты даже не знаешь, что Джулиано мертв…»

— Господь ведает, кто это! Господь заглядывает в их души! Говорю вам, те, кто продолжает любить Медичи, сами такие, как они: богатые идолопоклонники, которые благоговеют перед языческими идеалами красоты, языческим искусством, языческими сокровищами. А тем временем, пока они увешивают себя золотом и драгоценными камнями, бедняки умирают от голода! Это не мои слова — моими устами говорит Всевышний: те, кто молится на таких идолопоклонников, заслуживают узнать прикосновение к шее топора палача. Они ведут себя как безголовые люди, не думая о законе Божьем, не сочувствуя бедным, так что так тому и быть: они лишатся голов!

Я продолжала молчать, но внутри у меня все бушевало, когда я вспомнила строчку из самого последнего письма, обнаруженного в столе у Франческо:

«Более того, наш пророк должен удвоить свой пыл, особенно в речах против Медичи».

Я вскипела. Меня охватила дрожь, и я молилась, чтобы вернулся Пьеро.

За это время я нашла только одно письмо в кабинете Франческо — опять написанное тем же самым корявым почерком.

«Ваши страхи об отлучении от церкви безосновательны. Я и прежде Вам говорил, что главное — верить. Пусть он проповедует без страха! Не сдерживайте его. Вы убедитесь в моей правоте. Папа Александр смягчится».

Прошел год, начался другой. В самый первый день 1496 года Лодовико Сфорца, герцог Миланский, предал Флоренцию.

Одной из драгоценностей, похищенных королем Карлом у Флоренции во время его марша на юг, была крепость Пиза. Ею издавна правила Флоренция, хотя она всегда жаждала обрести свободу. После вторжения французов город перешел в их руки.

Но Лодовико с помощью подкупа уговорил хранителя крепости отдать ключи от нее самим пизанцам, и Пиза сразу освободилась — и от Карла, и от Флоренции.

Лодовико, великий хитрец, сумел сохранить в тайне свою причастность к этому делу. В результате флорентийцы поверили, будто Карл даровал пизанцам самоуправление. Карл, провозглашенный Савонаролой Божьим ставленником, который принесет Флоренции великую славу, вместо этого предал ее.

И люди обвинили во всем Савонаролу. Впервые вместо похвалы они начали выражать недовольство.

Обо всем случившемся нашептал мне однажды Салаи, не в силах скрыть свое воодушевление. Произошло это в семейном приделе, когда я пришла туда молиться. Новость заставила меня улыбнуться. Если это был результат работы Леонардо, тогда я могла с радостью смириться с его отсутствием.

С наступлением весны зарядили бесконечные дожди. Районы города, располагавшиеся в низинах, были затоплены, пострадало много мастерских, в том числе и красилен, что, в свою очередь, снизило прибыль торговцев шелком и шерстью, к которым относились Франческо и мой отец.