Зеленый свет, проходя через зеленые витражи, придавал трупный вид его злорадно улыбающемуся лицу. Лаборанты налаживали магнитофон. И вот, с зачина «В противоположность утверждению достоуважаемого профессора Боккардо…» брала начало двухчасовая лекция. Зеленый свет наводил на меня зеленую тоску. То же самое читалось в глазах лаборантов. Я всеми нервами ощущал, как они страдают. По окончании второго часа, вслед за тем как мы, студенты, пулями вылетали из Зала, профессор Ди Самис заставлял помощников отматывать ленту в начало, слезал с насеста, демократично усаживался в первом ряду рядом с ассистентами, и все они вместе переслушивали с первого до последнего слова двухчасовую лекцию, причем профессор удовлетворенно кивал на любой пассаж, казавшийся ему существенным. Мне кажется необходимым добавить, что курс был посвящен проблемам перевода Библии Лютером на немецкий язык.
«Охренеть до чего увлекательно», – ерничали мои сокурсники, закатывая глаза. В определенный момент я (редко появлявшийся на лекциях) спросил профессора, утвердит ли он мне тему диплома «Ирония у Гейне». У Гейне здорово получалось иронизировать над любовными невезениями, поэтому я хотел изучить его метод, чтобы применять к невезениям собственным. «Юноши, юноши, – сокрушенно прошелестел профессор. – Все норовите изучать что-то сегодняшнее…»
Я отчетливо понял, что у Ди Самиса мне диплома не написать.
Имелся еще профессор Ферио, помоложе, с репутацией большого умницы. Он занимался романтизмом и около того. Но люди с опытом меня предупредили, что на дипломе мне все равно не избежать Ди Самиса, потому что если он не будет руководителем, то будет оппонентом, и поэтому ни в коем случае нельзя обращаться к профессору Ферио в официальном порядке, ибо Ди Самису это немедленно доложат и он на меня затаит. Действовать надлежало с великим хитроумием, чтобы профессор Ферио сам предложил мне защищаться у него, тогда Ди Самис затаит не на меня, а на Ферио. Самис и так уже ненавидел Ферио по той простой причине, что в свое время сам пригрел его и взял на преподавательскую должность. В университетах (и тогда, и, полагаю, сейчас) дело устроено обратным образом по отношению к жизни: не дети ненавидят отцов, а отцы детей.
Я замыслил подкатиться к Ферио как-нибудь непринужденно, во время одного из ежемесячных заседаний, которые Ди Самис устраивал в своем Актовом зале и в которых участвовали многие преподаватели, потому что он обычно приглашал с выступлениями каких-нибудь светил. Обставлялось это так. Сначала выступление, потом обсуждение, на котором открывали рот исключительно преподаватели, а потом вся верхушка шла ужинать в ресторан «У Черепахи», лучший в квартале, со старинным антуражем и подавальщиками во фраках. Из «орлиного гнезда» в обиталище черепахи вела длинная улица с навесом и колоннами, потом пересекали средневековую площадь, заворачивали за угол пышного дворца и переходили еще одну площадюшку помельче. Через портик ораторы шествовали в сопровождении профессуры высшего эшелона, сзади следовали старшие преподаватели, за ними лаборанты, в хвосте – самые неробкие из студентов. На средневековой площади студенты отсеивались. Под стенами дворца откланивались лаборанты. Преподаватели доводили боссов до маленькой площади, до самого ресторана, и там происходило прощание: в ресторан бывали допущены только приглашенный профессор и все, кто в ранге завкафедрой.
До той поры профессор Ферио и знать не знал о моем существовании. А мне уже университет опостылел настолько, что я вообще туда не ходил. Переводил себе дома без продыху… Переводчикам полагается жить по принципу «бери, что дают». Так что я перелагал сладостным новым стилем трехтомник о роли Фридриха Листа в функционировании Zollverein (Немецкого таможенного общества). Это, конечно, объясняет, почему и толмачество с немецкого я тоже бросил. Но в университет возвращаться мне уже было поздно.
Беда, что в этом сам себе не отдаешь отчета. Живешь и думаешь, что в один прекрасный день возьмешь и сдашь все экзамены и защитишь диплом. Кто вот так вот витает в облаке несбыточных надежд, тот уже, что называется, лузер.
Обнаружив это, человек и вовсе опускает руки. Я нанялся репетитором к немецкому оболтусу, слишком глупому, чтобы ходить в школу. В Энгадине. Чудный климат, вполне приемлемое одиночество, я продержался у них год, потому что платили. Но однажды его мамаша зажала меня в коридоре, дав понять, что была бы не прочь установить со мной еще более близкие отношения. У нее торчали зубы и имелись небольшие усики, поэтому я вежливо отклонил. Через три дня меня выгнали с работы, потому что мой ученик не улучшал успеваемость.
Тогда я сделался писакой. Я хотел бы печататься в газетах, но публиковали меня только в районном листке: рецензии на постановки провинциальных театров и на приезжих гастролеров. Рецензировал за гроши концертный дивертисмент, что давало мне возможность проходить за кулисы и пялиться сколько угодно на танцовщиц, одетых в матроски, с очаровательным целлюлитом, а потом увязываться за ними в столовую, где они ужинали кофе с молоком, а когда хватало денег, и яичницей. Там я потерял невинность в объятиях певицы, которая получила за это в награду благосклонную заметку в многотиражке города Салуццо, и этого ей совершенно хватило.
Не было у меня и определенного местожительства. Я сменил несколько городов до Милана (куда попал только благодаря Симеи). Я вычитывал верстки для издательств… специализированных, конечно. В большие издательства меня не брали. Отредактировал ряд статей в энциклопедии (проверка данных, дат, названий, сносок и т. д.).
Все эти работы сделали из меня, что называется, энциклопедически образованную личность. Неудачники (и самоучки) по знаниям всегда превосходят человека преуспевающего, ибо тому достаточно преуспевать в чем-нибудь одном, он не тратит время на прочее; а энциклопедичность – признак невезучести. Чем больше вошло кому-то в голову, тем меньше у него вышло в реальной жизни.
Мне посылали на чтение рукописи из издательств (иногда даже из крупных), потому что сами издатели рукописи не читают. Платили пять тысяч лир за штуку. В первый день, валяясь на постели, я свирепо грыз очередную рукопись, во второй – накатывал внутреннюю рецензию на две страницы, давая выход всему сарказму, какой имелся во мне, и топча неосторожного автора. В издательстве переводили дух, отвечали неосторожному, что с сожалением вынуждены отклонить. Вот. Профессией может быть, как видим, чтение произведений, заведомо не предназначенных к публикации.
Тем временем началось и кончилось все то, что произошло с Анной. Иначе кончиться не могло. С тех пор мне так и не удалось (да я и не стремился) с интересом подумать о романе с женщиной. Боялся! Что касается проблемы пола, она решалась в терапевтических целях путем, что называется, случайных связей, без риска привязаться, на ночь, на две, спасибо, это было просто чудесно. Иногда даже и за деньги, чтобы не изводиться от неудовлетворенного желания (танцорки меня вполне примирили с целлюлитом).
Все это время я мечтал ровно о том, о чем мечтают все на свете неудачники. О книге, которая открыла бы для меня двери славы и богатства. Чтоб научиться, чтоб стать большим писателем, я даже некоторое время работал негром (или гострайтером, как говорят сейчас, чтоб было пополиткорректней) у одного детективщика, который, в свою очередь, выходил под несобственным именем, под именем американца, как артисты спагетти-вестернов. Мне очень нравилось работать в подобной тени (под маской Иного, маскировавшегося Иным). Сочинять детективы было занятием легче легкого, достаточно было повторять стилистику Чандлера или на худой конец Спиллейна. Но когда я попробовал набросать кое-что свое, я понял, что любое описание пропускаю через художественный прецедент; я не могу сказать, что герой гуляет в ясный и солнечный полдень, а говорю «гуляет в пейзаже Каналетто». Так же работал и Д’Аннунцио. Желая сказать, что некая Костанца Ландбрук была такой-то и сякой-то, он делает ее «похожей на создания Томаса Лоуренса». Елену Мути он описывает как существо, чьи черты напоминают профили молодого Гюстава Моро. Андреа Сперелли приводит ему на память «Портрет неизвестного» из галереи Боргезе. Поэтому, чтобы читать Д’Аннунцио, надо иметь под рукой альбомы по истории искусства всех времен и народов.
