Я заперлась.

— Что ты съела?

Бабушка из-за двери слышит, конечно, как мне плохо.

Ничего я не съела, только кусочек сдобы и какао, печенье у нее на блюдах уложено так аккуратно, что было бы видно, возьми я даже одно. Мне плохо от этого супа.

Бабушка снова ведет меня в комнату, на пороге останавливается и минуту стоит, как будто только сейчас поняла, что мы с ней здесь чужие.

— Возьми шницель, Гедвика, ты можешь подавиться рыбной костью.

Опять у нее нетерпеливый голос.

Кладу шницель на тарелку с золотым ободком, кладу салат, и мне кажется странным, что я сижу здесь, за праздничным столом с нарядно одетыми людьми, и про себя повторяю, что это в самом деле я, Гедвика Покорна, и что это мой настоящий дом.

— А теперь сюрприз.

— Ежишек! — вскакивает Марек.

— Еще нет, погоди, еще все впереди.

Мы смеемся, получилось в рифму, и это смешно. И я смеюсь вместе с ними.

Сюрприз — это горящее мороженое, такого я в жизни не видела и про такое не слышала. Как это мороженое засунули внутрь, один бог знает, мама принесла его на блюде в красивой обертке из разноцветного снега, налили на него спиртное из двух бутылок, из каждой понемногу, и Удав зажег, пламя было красное и зеленое, вспыхнуло и погасло и обожгло снег, а теперь мы едим это лакомство.

Когда я расскажу об этом нашим ребятам, у них глаза на лоб по лезут.

Горят только свечки, и огоньки мигают на потолке, Марек расселся на стуле, а Катержинка все время спрашивает, когда же придет Ежишек, я бы ее так долго не мучила, ведь ей уже скоро спать.

Звенит звоночек, и открываются двери, я знала, что елка в кабинете, но теперь она вся сверкает цветными лампочками, переливается золотыми и серебряными нитями, поворачивается на подставке, а сама подставка играет.

А подарков — жуть!

Сколько коробок и пакетов!

Удав нарочно притворяется, что не может прочесть, кому что, и сначала дает все Катержинке — заводную куклу, которая непонятно говорит по-немецки, к ней коляску с детишками, велосипед с маленькими колесиками по бокам, чтоб не упала, а Мареку лыжи и все хоккейное снаряжение, даже маску, и кукольный театр, и целую кучу книг, я бы их до самой смерти не прочитала.

— Гедвика, — говорит Удав и протягивает мне пакет, перевязанный золотой ниткой, за ней веточки елки и омелы, я укололась о проволочку, пакет большой, с трудом обхватываю его, в этот момент мама вскрикнула, потому что он накинул ей на плечи шубу, воротник пушистый и мягкий, таких красивых зверей, наверное, не бывает и на свете, и маме идет, очень идет. Она повисла у него на шее, вся раскраснелась, а он смеется и говорит, а мне, мне что же? Ага, вот!

Я уже ничего не вижу, распаковываю свой подарок, сердце бьется, бумага шуршит, не могу развязать, перекусила нитку, разворачиваю… пальто. То самое пальто, которое мне примеряли, и сапоги, которые я ношу уже две недели, поэтому сегодня я не могла их найти.

Здесь ужасно воняет бенгальскими огнями, я задыхаюсь, кашляю и выхожу, они там кричат и визжат и облизываются, а я тихо иду на кухню.

Сажусь на стул и кашляю, здесь стоят блюда с печеньем и фруктами, от ярких красок больно глазам, локтем я попала в грязную тарелку, по ней растекся студень.

— Тебе опять плохо?

Бабушка пришла ко мне. Я чищу рукав, она намочила полотенце в теплой воде и помогает мне.

— Эти сапоги стоили триста с лишним, Гедвика, у тебя же не детский размер.

Я чешусь.

— Платье колется.

— Какая ты чувствительная.

Я вытираю очки, а она раскрывает пакет, который получила, достает оттуда сотню и говорит:

— Возьми, пусть у тебя будет хоть это от меня.

Я молчу, протираю очки, а она кладет сотню на стол, берет блюда и несет их в комнату.

Я вижу эту сотню и хочу оставить ее, пусть лежит, как перешитое пальто и сапоги, что я ношу уже две недели, но я беру ее потому, что не могу ехать без денег.

Теперь я точно знаю, что сяду в поезд и поеду, я знала это давно, только, видно, не понимала этого.

Надеваю свое старое пальто и туфли, выхожу, двери дома хлопают за мной, и я рада. На улице сыро, холодно, тихо. Здесь никого нет, за окнами горят цветные огоньки, а на одном балконе я вижу красивую птицу. Но она мертвая и висит вниз головой.

Хорошо, что электричка только до Опавы, мне страшно хочется спать, В скором надо было следить, чтобы не пропустить станцию, там было жарко, я боялась, что у меня под ногами поезд загорится, так там топили.

В электричке холодно, я не знаю, сколько мы простоим на вокзале. На больших часах не вижу, а своих нет. Лимонада не было, только кофе и пиво, я купила пиво в бумажном пакете, страшно хотелось пить. Пиво жутко горькое, но я одним духом выпила целый стакан. Теперь у меня тяжелые ноги и глаза слипаются.

Но это ничего, вздремну немного, а в Опаве, конечно, проснусь, когда будут все выходить. В Катержинки идет автобус, деньги есть, я потратила только на билет, пиво и сосиску.

Попрошу, чтобы ему разрешили выйти, раз меня не пускают, пойдем вместе в кондитерскую, сегодня платить буду я. И скажу: спокойно заказывай себе два кофе, денег у меня хватит.

И еще скажу ему: ты думал, я поверю этой сказке про генерала, а он засмеется — я знаю, Гедвика, ты умница, никто тебя не проведет.

И мы станем жить вместе, я могу убирать и готовить, кофе сварю, булку или пирог куплю, а горящее мороженое и студень нам ни к чему.

— Вставай! Спишь как убитая, мы чуть не повезли тебя обратно в Остраву.

Мигом выскакиваю из поезда. Когда же я уснула? Ноги затекли, я их отсидела, и холодно было, а здесь дует, ветер чуть не сбил меня с ног.

Можно было пальто и сапоги все-таки взять, хоть не мерзла бы, но пусть они ими подавятся, мой папа купит мне лучше. Может, его и правда сделают генералом, тогда он купит мне и шубу из пушистого меха, и мне всегда будет тепло.

Авось по пути согреюсь, надо было все-таки взять хоть шапку и шарф, подниму воротник, как папа.

Дорогу я нашла легко, даже спрашивать никого не пришлось, не хотелось рот открывать, чтобы пивом не пахло. Здесь магазин открыт, куплю мятные конфеты, тогда смогу говорить.

Соображаю, ведь правда?

Можно было взять в карман финики, или печенье, или апельсин, но пусть обжираются со своими Маречеком и Катержиночкой. Катержинка из Катержинек, вот это да, надо бы рассказать Блошке.

Если его еще когда-нибудь увижу. Но, наверное, мы с папой переедем в Прагу, генералы ведь живут в столице.

Ого, какая громадная больница! Как же я папу здесь найду? И такая печальная. Все здесь мрачное, не удивительно, что папа тоскует, и дома печальные, и деревья, и вороны, они печальнее всего.

Надо найти какую-нибудь сестричку, она мне посоветует, где его искать. Раз его почтальон находит, то и я найду.

— Чего тебе?

Тьфу, как я испугалась, окошечка-то я и не заметила. За ним сидит старичок, смотрит одним глазом, и рот у него кривой, может, он тоже псих.

— Кого ищешь?

Скажу ему, может, он знает папу.

— Покорный? Что? Альберт? Покорный Альберт? Покорный, говоришь?

Глухой он, что ли? Шаркающей походкой идет к каким-то дверям, там, значит, проход. Но мне гуда не попасть, через окошко ведь я не пролезу.

— Эдита, Покорный Альберт, это не тот? Тот вроде был Покорный?

— Конечно, тот, из-за кого Ярек выговор получил.

— Можно ей сказать, что повесился?

— Кому?

— Да тут какая-то дочка. Из семьи, верно.

— Вы недослышали, у него, кажется, семьи не было. У Покорного не было никого.

Оба выходят из дверей. Старичок и сестричка.

— Это ты спрашивала Альберта Покорного? Молчу.

— Кто же ты?

— Никто.

Убегаю. Они что-то кричат мне вслед, но я ничего не хочу слышать, потому что не существую. У него не было никого, значит, я никто. Никто.

Вот обманщик, вот врун! Я, конечно, никто. Сначала пишет глупости, а потом преспокойненько на меня плюет. Генерал, так я и поверила. Наобещал мне бог знает чего, а потом взял да и отправился на тот свет. И не было у него никого, говорят, никого, а обо мне и упоминать не к чему, он от меня отказался, стыдился меня, как и она.