Первым заговорил Дональд.

— Выглядишь ты отлично, любовь моя. Сама на себя не похожа, если понимаешь, что я имею в виду.

Она понимала. Она испытывала такие же чувства всякий раз, когда смотрелась в зеркало. Она ждала, что отец сейчас подойдет и обнимет ее. Или похлопает по плечу. Или коснется. Если и есть оправдание для группового объятия, тот это был как раз тот случай. Но он продолжал стоять, чуточку загороженный Нэнси.

— Ты, мама, так ничего и не сказала.

— Ты была больна? Мы так давно ничего о тебе не слышали. И не видели тебя с Рождества, и тут ты являешься как гром среди ясного неба, вся такая тонкая. Что мы должны думать?

Марина попыталась скрыть свое разочарование. Однако ее попытка обратилась в гнев.

— Нет, я не болела. Я не была дома, потому что мне казалось, вам неинтересно меня видеть. Я была занята своей карьерой. Той самой, о которой вы меня ни разу не спрашивали. Ездила по миру, организуя кампании в сотни миллионов фунтов, и всякое такое. Все это не так впечатляет, как приготовление яичницы или жареного картофеля для мужа и пятерых детей, но это моя жизнь.

Нэнси рассердили эти нападки на ее ценности.

— Ну зачем же так злиться? Просто мы ошеломлены, вот и все. И обеспокоены. Ты ведь никогда не была такой худой. Любая мать встревожилась бы, если бы ее дочь сбросила столько лишнего веса.

Марина крепко задумалась, прежде чем ответить. Она знала, что сейчас соврет. К родителям она явилась главным образом затем, чтобы наконец услышать от них слова одобрения. Ей хотелось, чтобы они восхищались ее успехами. Она знала, что рассказом об эксперименте с новым препаратом их не склонить на свою сторону. Дисциплина — единственный мотив, который они стали бы уважать.

— Диета и упражнения, вот и все.

Солгав, она не ощутила вины. Дети беспрерывно лгут своим родителям, начиная с ненастоящих слез в колыбели до наглого вранья в подростковом возрасте и недоговоренностей в зрелые годы. Только это и позволяет сохранять зыбкое единство семьи.

И тут Дональд сделал шаг вперед и с гордостью погладил ее руку.

— Молодец, любовь моя.

А вот на этот раз Марина ощутила вину за свою ложь.

Нэнси тоже приблизилась к ней, потому что никогда не отпускала от себя Дональда дальше чем на несколько футов.

— Ну ладно, Марина, молодец. Если, разумеется, это только диета и упражнения.

Это подозрение, основанное на проницательности, вмиг нарушило душевное равновесие Марины. Нэнси тотчас напустила на себя самодовольный вид, поскольку верно во всем разобралась. Ее волновало только одно — на какие ухищрения Марине пришлось пойти, чтобы настолько измениться.

Было очередное Рождество. Дональд скрылся в сарае. Марина и Нэнси сидели друг против друга в гостиной. Перед ними, точно обвинение, были разбросаны остатки пищи. Телевизор был включен, и сообщения о глобальных несправедливостях, сообщаемые мрачным тоном, перемежались с фирменными охами Нэнси.

Физические перемены, происшедшие с Мариной, оказали глубокое воздействие и на ее личность. Она осмелела настолько, что могла задавать вопросы, которые раньше не решилась бы задать. Ей казалось, что это, наверное, оттого, что она больше не является мишенью для острых стрел. Теперь она может говорить что хочет, но уязвить ее невозможно. А вопросы у нее были. Пустоты, которые нужно было заполнить, и она чувствовала в себе силы сделать это. От свободы захватывало дух.

— Почему после Испании ты больше не ездила за границу, мама?

Нэнси сощурилась и стала еще внимательнее смотреть на телеэкран, надеясь, что Марина истолкует это как добровольную глухоту и оставит ее в покое. Прежняя Марина ушла бы в себя, получив такой отпор, и занялась бы очередным пирожным. Но теперь Марина была другой. Она не притронулась к отвратительному набору пирожных и бисквитов, которые Нэнси выставила перед ней. Для Марины это было все равно что отравленное яблоко, пусть и красивое. Она намеренно отодвинула сахарницу, но чай помешала и поднесла чашку к своим ярко-красным губам с изяществом леди.

Еще совсем недавно подобное воздержание далось бы ей легко. Сегодня был второй день без таблеток, и бороться с искушениями становилось все труднее. Когда она ехала в машине к родителям, приманки проносились мимо нее всякий раз, как она проезжала мимо очередной заправки. «Конфеты и шоколад!» — манили неоновые вывески. Лучше зайти и наесться, а то окажешься там, где нечего будет есть несколько дней подряд. А что, если застрянешь в пробке и проголодаешься? Запасы жира практически истощены. Так можно и с голоду умереть. Или получить диабетический шок от недостатка сахара. Ну-ка, быстрее, запасись провизией, прежде чем в стране наступит дефицит!

Она глубоко дышала и методично, сосредоточенно сжевала три пакетика жевательной резинки. Только это и удерживало ее от того, чтобы не остановить машину и не ринуться в кондитерский магазин с открытым ртом.

С ума можно сойти, думала она. Еще и двух дней не прошло с тех пор, как я съела последнюю таблетку. Где-то в теле еще остался химический осадок. А желудок у меня теперь, наверное, в несколько раз меньше прежнего. Это все физиология. Я стала физиологически зависимой от таблеток, и теперь, когда у меня отняли костыли, моя защита рухнула.

А если то, что я принимала, не оксиметабулин? Допустим, это была «пустышка». Половина женщин глотали липовые таблетки, а посмотрите-ка на нас. Мы все похудели. Все дело в голове, а не в таблетках. Поэтому нужно лишь убедить себя, что я сбросила весь этот лишний вес благодаря силе воли и что в этих таблетках — пустой порошок. И мне никогда не будет не хватать того, чего у меня никогда не было.

Это теория. Как и все теории, выглядит она здорово, но ничего не значит. Теперь, когда она сидит напротив своей матери, все ее сомнения куда-то улетучились. Она остро ощущала свое физическое совершенство, зная, что соответствует материнскому идеалу женской красоты в той мере, какой сама Нэнси так и не смогла достичь. Нэнси не догадывалась, что Марине все труднее держаться за свой совершенный образ; она могла лишь преклоняться перед своей новой дочерью, присутствие которой нельзя было игнорировать.

— Ты слышала, что я спросила, мама? Почему после Испании ты больше не ездила за границу?

Не прошло и часа, как Нэнси удостоверилась, какое необыкновенное создание — ее дочь. Уверенная в себе, целеустремленная и упорная. Чуточку похожа на Нэнси, когда та была моложе. Намного моложе. Не отступится, пока не услышит ответ на вопрос. К своему удовольствию.

Она вздохнула, втянув в себя пятьдесят лет пыльных извинений, которые были несостоятельны еще тогда, когда она придумала их. Взяв в руки вязание, она энергично заработала спицами.

— За границу я не ездила потому, что в этом не было никакого смысла. Испания — для несмышленых подростков, ищущих приключений. Я ничего не добилась. Лишь обожгла себе пальцы. Училась на своих ошибках и осталась здесь.

— А чего ты добилась, никуда не поехав?

— Прожила жизнь здесь. Или ты хочешь сказать, что учение ни к чему?

— Да не сердись на меня, мама. Просто я пытаюсь понять тебя. Ты была блестящей учительницей. Все так говорили.

— Ну вот, опять ты за свое.

В уголках глаз Нэнси сверкнули огоньки, отдаленно напомнившие те, с которыми когда-то смелая девушка отправилась на войну, не имевшую к ней никакого отношения.

Марина решила настоять на своем, несмотря на желание матери не ввязываться в разговор, который затеяла дочь.

— Ты была отличной учительницей. Ты прочитала все, что только можно. Тебе, должно быть, было душно жить городской жизнью, смотреть, как твои ученики растут и разъезжаются, и делают то, что и ты могла бы делать, но не пробовала.

— По-твоему, все так легко. Так просто.

Ее горечь была очевидной. Она заметила удивление во взгляде Марины и пошла на попятную.

— Ладно, допускаю, тебе, наверное, нелегко пришлось приспосабливаться к жизни с твоей…