Альгрэн обернулся к Франсуа:
— Субейрак, что ты думаешь по этому поводу?
Франсуа вздрогнул, прислушиваясь к раздававшимся поблизости ударам.
— Ничего, — ответил он.
А может быть, это стучало его сердце?
Камилл произнес реплику из своей роли:
— «Я всегда верна уходящему мгновению. Раз я сама забываю о своем прошлом, другие тоже не имеют права помнить о нем, понимаете?»
Камилл повернулся к Ванэнакеру и, внезапно став мужчиной, сказал:
— Слушай-ка, ты, грубое животное, ты соорудил мне такой зад, что я пошевельнуться не могу. Я требую, чтобы мне было возвращено мое жизненное пространство.
Ванэнакер, специалист по кройке риз, вполне вошел в свою роль костюмерши:
— Тебе переделают твой зад, красотка, — сказал он.
В этот момент появился запыхавшийся Тото.
— Ах, с-с-скоты, — сдержанно сказал он.
— Что случилось? Фрицы взяли Москву? Что это у тебя такая рожа?
— Д-д-двенадцатый и с-семнадцатый на с-с-стрижку и в вошебойку, — пояснил Тото.
Франсуа тотчас понял, в чем дело: пленным стригли волосы. Офицеры, которые играли Элен, Жерара и Жана-Луи, были из двенадцатого барака. Камилла и исполнителя роли Элен это не пугало, так как они играли в париках, но как быть с мужскими ролями?
— Жерар и Жан-Луи — первые любовники с наголо остриженными головами, — сказал Камилл, подражая «русскому произношению», — как это есть хорошо! Это будет большой московский опера!
— Ты предупредил полковника, Тото?
— Сразу же. Он ходил к адмиралу…
Адмирал фон-Мардрюк, немецкий начальник лагеря, скучающий старик с неизменной улыбкой на лице, в белом кителе, шитом золотом, проявлял снисходительность к пленным не из-за сочувствия к ним, а скорее по склонности к покою; однако он был преисполнен благоговения перед лагерным распорядком.
— Ну и что же?
— Общее правило, он ничего не может сделать.
— Черт, — сказал Франсуа. — Когда это будет?
— Через час.
Субейрак выскочил из барака и направился к зданию лагерного управления. Лишь бы только застать Шамиссо! Хотя на прямые сношения французских офицеров с немцами пленные смотрели косо, Франсуа не колебался. Если ребят остригут, спектакль будет испорчен. Кроме того, Эберлэн и многие из тех, кто готовился к побегу, жили в двенадцатом бараке. Для них стрижка тоже была бы бедствием.
Франсуа вошел в небольшую «штубе», отделанную полированным деревом. В ней стояла походная койка, стол с папками, патефон, висел портрет фюрера. Шамиссо печатал на машинке. Он прервал работу. Франсуа объяснил причину своего прихода. Зондерфюрер выслушал его. Когда он узнал, что французский полковник уже разговаривал с фон-Мардрюком, на лице его мелькнула гримаса.
— Было бы лучше, господин Субейрак, если бы вы обратились прямо ко мне.
— Трудно не считаться с общественным мнением лагеря, — откровенно признался Субейрак.
— Вы придаете большое значение тому, что думают люди?
— А вы? Если бы вы, господин фон-Шамиссо, не придавали такого значения общественному мнению, вы бы не были здесь!.
— Совершенно справедливо, — сказал зондерфюрер, поглаживая светлые усы. — Вы — логичны, очень логичны. Вы — выдающийся диалектик. Мы — метафизики, а вы — логики. Нам следовало бы дополнять друг друга, а мы воюем!
Он положил нога на ногу, пригласил Франсуа сесть, предложил ему сигарету «Юно», но Франсуа опередил его, вынув пачку «Кэмел». Их получали в лагере в индивидуальных посылках и, главным образом, в посылках американского Красного Креста. Фон-Шамиссо взял сигарету «Кэмел», понюхал ее и протянул Франсуа маленькую непочатую пачку «Юно».
— Возьмите ее. Одна «Кэмел» стоит пяти штук «Юно». В отношении табака я не патриот и в отношении кухни — тоже. Да, жаль, что вы не обратились сразу ко мне. Запишите, пожалуйста, фамилии ваших артистов.
А будущие беглецы? Все это начинало походить на одолжение. Такой оборот не нравился Франсуа. Он рассчитывал, что стрижку отменят, как меру, которая раздражает людей. Он высказал это. Шамиссо развел руками с видом человека доброй воли, но бессильного. Он просмотрел список.
— Семеро. Вы не включили себя?
— Нет.
— У вас красивые волосы. Вы ведете спектакль. Я записываю вас,
— Нет, господин фон-Шамиссо.
— Я плохо представляю себе, господин Субейрак, как вы выступите перед началом спектакля с наголо остриженной головой, на манер Шери-Биби. Это походило бы на… ну, скажем, на очень тонкую демонстрацию.
— Я этого не думаю. Но раз так, есть другой выход. Я напишу вступительное слово, а кто-нибудь из актеров прочтет его.
— Если так, я согласен, — сказал Шамиссо.
Зондерфюрер сложил список и положил его в карман кителя.
— Хотите чаю? — спросил он. — Я его очень хорошо приготовляю. По-английски, разумеется.
Он принялся готовить чай и продолжал:
— Я сделаю невозможное, как у вас принято говорить. Через полчаса я повидаюсь с господином адмиралом.
Они стали пить чай. В самом деле, он отлично заваривал чай, этот потомок человека, потерявшего свою тень. Шамиссо поставил пластинку, включил патефон. Полилась веселая танцевальная джазовая музыка. В ее ритме звучало что-то новое для Франсуа: при нем до войны в ходу были пластинки Армстронга и Дюка Эллингтона. Он слушал, испытывая удовольствие и одновременно внутренне сопротивляясь ему. Мелодию вела гитара. Вторая пластинка была в еще более быстром темпе.
— Эти пластинки присланы из Парижа, — сказал зондерфюрер. — Они там пользуются бешеным успехом. Гитарист — Джанго Рейнгарт. Превосходно, не правда ли?
— Да, — сказал Франсуа. Он выпил глоток чая, у него вдруг пересохло в горле.
— Это называется суинг. «Суинг-трубадур».
— В Париже много танцуют?
— О, это запрещено, — ответил Шамиссо. — Но все-таки танцуют. Это своего рода фронда против нас, но она неопасна. На бульварах, в «Фэшнебл»…
— В «Фэшнебл»?
— Да… Там была надпись — «Пляшущая Франция в пьяной Европе». Мы велели стереть ее. Французское остроумие неизменно.
Он снова поставил ту же пластинку. Франсуа приподнял мембрану.
— Прошу извинить, — сказал он.
— Я понимаю вас, — ответил Шамиссо. — Господин Субейрак, я с сожалением узнал от господина Мюллера, которого вы прозвали «Вилами», — не так ли? — что ваша парижская корреспондентка разделяет ваши чувства по отношению к вашему соотечественнику Морису Рэймону. Очень жаль. Я больше ничего не могу сделать для вас. Я могу лишь сделать попытку добиться отмены стрижки для ваших актеров. Весьма сожалею.
Шамиссо протянул ему руку. Франсуа пожал ее. «Если бы мне сказали в июне 1940 года, что меньше чем через два года я буду пожимать руку немцу!» Хуже всего, что рукопожатие зондерфюрера было таким же прямодушным и честным, как и его взгляд.
Лицо фон-Шамиссо прояснилось.
— Я ненавижу ненависть, — сказал он.
Его голова повернулась к портрету фюрера. Словно электрическая искра прошла по его телу, когда взгляд упал на портрет. Они вышли вместе.
Французские офицеры, перешептываясь, глядели вслед Франсуа. Трудно сказать, что они думали, видя его вместе с фон-Шамиссо.
«Наплевать, — рассердился Франсуа. — Прежде всего целесообразность».
В «штубе» 17-4 ребята стояли уже в шинелях. Они получили приказание приготовиться к бане с вошебойкой: взять мыло и полотенце. Немецкие военные действовали точно так же, как и французские, и собрали людей за полчаса до срока. Впрочем, у немецких военных было оправдание — они не умели считать. Они потратили около получаса на то, чтобы под непрерывный лай часовых «Zu funt, schneller, schneller»[52] сосчитать обитателей трех бараков. Правда, если немецкие военные плохо считают пленных, то последние находят особое удовольствие в том, чтобы путать их, перебегая из одного ряда в другой. Квазимодо, кособокий фриц, отнюдь не подтверждавший теорию об истинных арийцах, сильных, круглоголовых, белокурых, отрапортовал наконец офицеру из запасных по прозвищу «Обмани-смерть», длинному, унылому человеку, словно навсегда утомленному жизнью. Немец шагал, как автомат. Когда он проходил мимо Фредерика, который терпеть не мог мыться и которого к тому же заставили оторваться от рояля, композитор прошептал: «Унылый воскресный день». Послышался негромкий смех. Угрюмый немец даже не обернулся. Тогда Фредерик вдруг придумал для него новое прозвище: «Человек-который-не-получает-удовольствия». Этому прозвищу суждено было закрепиться за немцем. Четыреста человек встретили его веселым смехом.
