— Кто это «мы»?
— Франклин.
— Не знаю его.
— Артиллерист. Его зовут Веньямин. Мы прозвали его Франклином. Он артиллерист, раньше учился в Морской школе, но не окончил ее.
— Ну и что же?
— В Морской! А море близко. От острова Рюген до Фальстербо — это уже Швеция — меньше пятидесяти километров.
— А сколько до острова Рюген?
— Приблизительно столько же. У меня есть человек, который доставит. Рыбак из Лауэнмюнде. Десять километров отсюда.
Лихорадочная жажда деятельности овладевала Эберлэном. Он говорил отчетливо и быстро. Он видел перед собой карту и был уверен в себе. Франсуа почувствовал невольное восхищение.
— У меня есть пятьсот марок, — продолжал артиллерист.
Дух приключений и действия, та же сила, которая однажды вечером, накануне захвата в плен, заставила Субейрака покинуть батальон, стремление вырваться, давнишнее отвращение к принуждению и затаенное озлобление заключенного, мягкая теплота вечернего воздуха — все это побуждало Субейрака дать согласие. А может быть, больше всего был в этом повинен южный ветер, который навевал мысли о розовом варенье, о золотистом табаке и о цветущих лавровых деревьях? Эберлэн не болтал зря: он хорошо продумал свой план. Франсуа представил себе, как он вместе с другими уходит через подкоп. Он представил себе также тех, кто не верил в удачу и поэтому останется. Он подумал о бешенстве немцев и о массовых репрессиях в лагере. Мысленно он видел полковника Маршандье, от которого он скроет свои намерения; полковник скажет: «Субейрак не доверял мне».
И потом Субейрак вспомнил о майоре Ватрене, таком же военнопленном, как и все они. Майор жил, словно волк-одиночка, выходя из комнаты только чтобы пройтись по лагерю. Он никогда не бывал в театре, несмотря на интерес к тому, как живут его офицеры, пожалуй, единственный интерес, сохранившийся в его жизни затворника. Ватрен стал еще более молчаливым, угрюмым, суровым.
Когда недели две назад Эберлэн впервые заговорил с ним о побеге, Субейрак посоветовался с Ватреном. Он часто навещал своего бывшего начальника. Ему всегда хотелось чем-нибудь помочь Ватрену в его одиночестве.
— Так как же? — спросил Эберлэн.
Ватрен, казалось, не пришел в восторг от этого замысла. Конечно, в принципе он относился к побегу положительно. Он просто сказал:
— Голубчик, я вами больше не командую. У вас есть полковник, начальник лагеря.
Нет, этот старый воин, старый кадровый офицер, этот несгибаемый человек не был в восторге. «Надо как следует продумать ваш план», — сказал он. А ведь Ватрен не шел ни на какие уступки и компромиссы с немцами или с Петеновским кружком, а тем более со сторонниками коллаборационизма, которых он открыто презирал. Старик, сам того не зная, в точности следовал словам Сент-Экзюпери: [36] «Если ты побежден, будь безмолвен, как семя в земле».
— Так как же, — повторил Эберлэн. — Нельзя терять времени. Весна приближается. У нас двадцать шансов из ста, это очень много. Когда я ушел в первый раз, у меня был один шанс из ста и всё-таки мне чуть-чуть не удалось…
Это было правдой. Артиллерист Эберлэн удрал, имея поддельные бумаги с печатью мэрии одного померанского села. В документах подтверждалось, что предъявитель — глухонемой, нуждается в содействии германских железнодорожных властей. Ему удалось добраться до венгерской границы, и он считал уже, что все сошло благополучно, как вдруг его захватил патруль: линия границы была незадолго перед тем изменена и патруль фрицев оказался на пять километров дальше, чем он предполагал.
— Нет, — сказал Субейрак, — если я решусь бежать, то сделаю это один.
Эберлэн остановил его. Он взял его за пуговицу шинели и посмотрел прямо в глаза.
— Ладно, мы поведем подкоп из другого места. Но в случае провала на тебя ляжет тяжелая ответственность, Субейрак.
— И в том, и в другом случае на меня ложится ответственность. Я выбираю ту, которая меньше.
— Я тебе все-таки скажу то, что думаю. Я начинаю понимать, кто ты. Ты — приспособившийся.
— Как ты говоришь?
— Вот именно — приспособившийся. Ты себя хорошо чувствуешь здесь, ты не плохо устроился. Если бы здесь еще были и женщины, жизнь стала бы вполне сносной. Недаром мы живем в царстве Эрзаца. Это — заразительно. Говорят, будто ты и сам занялся выделкой эрзацев.
Ребром ладони Субейрак ударил Эберлэна по руке, тот вскрикнул от внезапной боли. Они с ненавистью посмотрели друг на друга.
— А ты, я тебе скажу, кто ты! Ты психопат, ты одержим желанием действовать во что бы то ни стало. Беглец… из сумасшедшего дома! Маньяк! Тебе не терпится. Ты лжешь. У тебя нет никакого идеала, ты просто авантюрист. Да что тут говорить — кадровый военный и все! Ты мечтаешь о Лондоне, потому что там тебя скорее повысят в чине! Лондон, Алжир, Москва — ты принимаешь в расчет только свои карьеристские соображения. Интересно, что бы ты ответил, если бы тебе предложили немедленное освобождение с сохранением звания при условии вступления в СС.
Хотя Эберлэн улыбался, руки его задрожали.
— По-моему, мы все сказали друг другу, — проговорил он. — До свидания. Пойду посмотрю на русских.
И он ушел.
Франсуа вздрогнул. Эта страстная устремленность ужасала его. Хуже — она была ему отвратительна. Эберлэн большими шагами направлялся к тому месту, откуда можно было видеть русских.
Франсуа передернуло. Он вернулся в «штубе» самым коротким путем. Минотавры собирались в барак после лекции.
Франсуа молча поужинал. Целый рой мыслей кружился в голове у молодого лейтенанта. Предложение Эберлэна взволновало его. Он вспоминал о том времени, когда его мучил голод. Он был голоден, когда поезд, набитый представителями почти всех европейских стран, увозил его вместе с остатками бравого батальона в Восточную Германию. Он страдал от голода в Борене, в Трире, в пути, когда поезд шел вдоль Мозеля, между Триром и Майнцем. В тот день они с майором Ватреном оказались в пассажирском вагоне. Время от времени поезд замедлял ход. Хотя на крышах, словно куры на насесте, сидели конвоиры, Субейрака тянуло выскочить из поезда и броситься в лес. Были некоторые шансы на успех. Он не воспользовался ими. Почему? А что если Эберлэн прав? Он не воспользовался тогда этой возможностью, потому что был ранен и измучен голодом, жаждой, усталостью; в общем, ему помешала физическая слабость. Но дело было не только в ней. Приходилось признаться, что как раньше он не мог оставить батальон в дни его агонии, так и впоследствии он упустил представившуюся ему возможность из-за таинственной, неослабевающей спаянности бравого батальона, которая даже тогда сохраняла свою власть над ним. До сих пор это объяснение удовлетворяло его. Теперь Эберлэн разбудил в нем глухое беспокойство.
Последняя возможность побега представилась в Майнце.
Он вспомнил Майнц, казармы, построенные во время французской оккупации в 1919 году, алые флаги, развешанные повсюду в честь взятия Парижа; толпу, которая равнодушно смотрела на идущую мимо колонну пленных офицеров и не выражала никаких чувств по поводу превращения вчерашних победителей в побежденных. В Майнце немцы поручили какому-то сенегальцу гигантского роста раздавать пленным офицерам похлебку и сыр неопределенного происхождения. Огромный негр смеялся, отпускал шутки в стиле известной песенки «Как хорошо в Банании». Майор Ватрен сказал, что немцы нарочно выбрали негра для этой работы, чтобы унизить пленных французских офицеров и тем отплатить им за ту, другую оккупацию, во время которой сенегальцы оставили неизгладимые следы в жизни некоторых слишком чувствительных жительниц Рейнской области. Может быть, Ватрен был прав? Иногда ненависть открывает человеку глаза, иногда ослепляет его.
Последняя возможность бежать представилась, когда колонна готовилась к отправке. Негру поручили наблюдать за порядком, и он, солдат, стал командовать офицерами. При подсчете пленных была отчаянная путаница — это повторялось потом ежедневно; немецким унтер-офицерам никогда не удавалось с одного раза сосчитать количество пленных в колонне. Франсуа оказался лишним при подсчете. Пленные офицеры переходили из одного двора в другой через узенькую калитку. Негр подмигнул ему. Стоило только отбежать назад. Франсуа, одуревший от лихорадки, упустил момент. Подошел немец, негр пожал плечами. Когда Субейрак наконец понял в чем дело, было уже слишком поздно.
