— Ах, — сказал он, — если бы можно было раздвоиться, я бы пригласил самого себя прокатиться по Булонскому лесу!

И тут же без перехода, повысив голос, обратился к Каватини:

— Тото, ты лицемер, лжесвидетель и иезуит, ты никогда не договариваешь до конца свою мысль!

— Ч-ч-чего не договариваю?

— Слов песни!.. А как твой этуф-кретьен?

— Он в-в-варится. Когда перестанете валять дурака, можно будет есть.

Субейрак задумчиво курил сигарету полковника, вернее пускал дым маленькими аккуратными облачками.

— Ван, кто этот парень, который приходил за кусачками? — спросил он наконец. — Я стоял спиной к нему. Судя по голосу, это был Эберлэн?

— Да, Эберлэн, — подтвердил Ван. — Эберлэн из двенадцатого барака, тот, что бежал.

— Образцовый беглец, — уточнил Камилл.

Артиллерист Эберлэн дважды бежал из лагеря и дважды был пойман и доставлен назад. В то время у немцев сохранялось еще более или менее спортивное отношение к побегам. Не говоря об этом вслух, они признавали, что пленным свойственно думать о побеге, а им следует сторожить их. Поэтому образцовый беглец Эберлэн отделывался каждый раз пятнадцатью сутками ареста за побег. Теперь эти мягкосердечные нравы стали меняться.

Франсуа спокойно заметил:

— Будьте осторожны с Эберлэном. Он отчаянный. Во-первых, его рожа сразу выдаст его. Ему достаточно показаться на глаза, чтобы самый тупой Posten[33] из Померании сказал себе: «Вот парень, который задумал бежать». Мне это не нравится.

— Значит, — спросил Ван, — не давать ему кусачки?

— Нет, — ответил Франсуа. — Давай ему все, что он попросит. Я тебе потом объясню.

Начальник четвертой «штубе» двенадцатого барака делал очередное сообщение за истекший день, 7 апреля 1942 года, когда в комнату вошел Субейрак. Он искал Эберлэна.

На мгновение он ощутил эгоистическое удовлетворение при мысли о том, что ему удалось избежать общей участи военнопленных и что он не живет в общем бараке, среди этой скученной, обезличенной людской массы. Стандартный жилой барак, вроде того барака, где помещался театр, делился на четыре комнаты — «штубе». Деревянные стены были окрашены в угрюмый зеленый цвет, напоминавший вагон. Над койками мрачной черной краской выведены номера. Вход в «штубе» вел через двойную деревянную дверь. Комната была заставлена дощатыми койками, возвышавшимися одна над другой в три этажа, — внизу, у пола, на уровне груди и наверху. В каждой «штубе» помещалось сорок восемь таких коек, число живущих в «штубе» колебалось от сорока до сорока восьми. Во время утреннего подъема, умывания и еды эти трущобы военного образца кишели людьми, которые толкались и мешали друг другу.

Пришлось ждать, пока начальник «штубе» закончит чтение немецких приказов и указаний начальника лагерного блока, сообщений о продуктах, которые можно получить в КО — коллективной продовольственной лавочке с громким названием «Комиссия ординарцев», о последних сальто правительства Виши. Однако все слушали внимательно. Каждый раз повторялась та же картина: все, что приходило из Свободной Франции, вызывало настороженное внимание, глаза прищуривались, люди пытались разгадать предполагаемый скрытый смысл слов для того, чтобы потом снова, с тем же разочарованием, вернуться к печальной лагерной действительности. В лагерях все еще называли Виши Свободной Францией, тогда как в самой Франции говорили просто «неоккупированная зона» или «ноно»[34].

Начальник «штубе» — кавалерист, сохранивший выправку и даже некоторую надменность в осанке, заканчивал свое сообщение:

— И наконец, господа, полковник, старшина лагеря, напоминает вам, что по гигиеническим соображениям использование кухонной посуды в качестве ночных горшков запрещается.

Раздался смех. Сообщение кончилось. Эберлэн заметил Субейрака. Артиллерист закутался в свою зеленую шинель — эти шинели были взяты с захваченных немцами польских складов и выдавались пленным офицерам, которые не имели никакой одежды, — надел свой шлем и пошел было к двери, но остановился, услышав слова начальника «штубе»:

— Господа, прошу прощения. Внимание, господа. То, что я вам сейчас скажу, весьма серьезно.

Все замолчали. Капитан продолжал вкрадчивым голосом:

— Канцлер Гитлер сообщил в своей речи, что немцы взяли 3.916.993 человека советских пленных. Он заявил: «Большевики будут разбиты и уничтожены. Большевистские орды перестанут существовать этим летом». Учтите это!

Снова раздался шум и смех. Эберлэн был похож на военного неопределенной национальности, вроде одного из тех персонажей, которые в изобилии появились впоследствии в романах и пьесах разных авторов от Жана-Поля Сартра до Сименона. Он вышел. Люди, толкаясь и задевая друг друга, занялись приготовлением ужина; четверо офицеров с табуретками на плечах, похожие в своих длинных шинелях на трехрогих минотавров, собирались на лекцию Альгрэна о Магомете — каждому полагалось приходить со своим стулом.

— Вот болваны, — сказал Эберлэн. — Подумать только, например, что Мато, торговец маслом и яйцами, ходит на лекции по философии, а затем будет нам морочить голову Шопенгауером. Ничего он не понимает в Шопенгауере. Да нет, ты только представь…

Помещение для лекций находилось в середине широкого полукруга. Из всех бараков третьего блока к нему по радиусам шли, кто быстро, кто медленно, минотавры разного роста.

— Пройдемся по лагерю? — предложил артиллерист, у которого это зрелище вызывало чувство отвращения.

Недавно немецкий комендант разрешил передвижение между блоками внутри лагеря. Это позволило любителям прогулок подолгу выхаживать вдоль рядов колючей проволоки, окружавшей лагерь. Из неуклюжих деревянных башенок, напоминавших Субейраку картинки осады Алезии в учебнике истории, выглядывали серо-зеленые охранники, вооруженные автоматами. Еще утром было морозно, термометр показывал ниже десяти градусов, но легкий южный ветер смягчал холод. Прозрачный воздух позволял видеть даль полей. На замерзшую равнину, усеянную снежными островками, надвигался чудесный вечер.

Франсуа и Эберлэн были мало знакомы и не симпатизировали друг другу. В артиллеристе чувствовался вечный заговорщик, конспиратор в таинственном плаще, и это раздражало Франсуа. В Субейраке было что-то открытое, располагающее, общительное, и это, в свою очередь, раздражало Эберлэна.

Они подошли к ступенькам, ведущим во II блок. Южный ветер был здесь сильнее, он дул в направлении ближнего леса на пути к морю. Их сапоги ступали по выложенной бревнами песчаной дороге, служившей для обхода часовых. Деревянный настил был необходим: в дождливое время Темпельгоф утопал в грязи.

— Какая хорошая погода, — сказал Эберлэн. — «Последняя дверь выходила на равнину».

Франсуа промолчал.

— Это из Андре Жида, — упрямо продолжал артиллерист. — Единственный из современных писателей, которого я воспринимаю. Потому что он любит свободу.

— Зачем тебе нужны кусачки? — спросил Франсуа, мало расположенный к литературному спору с этим субъектом.

— Нужны.

— Начали уже?

— Нет.

— Так зачем же?

— Они мне нужны для другого. Тебе это мешает?

— Я просто не люблю, когда из барака уносят инструмент неизвестно куда, — вот и все.

— Нет, дело все-таки в другом — это тебе мешает.

— Работа не началась?

— Нет. Все зависит от тебя. Давай постоим здесь.

В этом месте лес мысом заходил в пределы лагеря, ели росли у самой ограды. Бриз, предвестник весны, дувший из Румынии и Болгарии, веял между стволами деревьев. Бараки стояли здесь в самом лесу. При некотором воображении можно было представить, что ты на даче. Прямо перед ними, по ту сторону колючей проволоки, расстилалась бескрайняя равнина Северной Германии. Ничто не оживляло ее, кроме приземистой фермы у пруда, возле которого хлопотала крестьянка в красной юбке, да линии железной дороги, по которой их доставили сюда; вдали виднелись две колокольни — и все.