Не так просто с насаждением новой секретной агентуры. Здесь нужна абсолютная тайна, невозможно открыто наводить даже справки. Сверх того, постоянно остерегаюсь наскочить на ненадежных людей, которых вдруг стало везде так много, и, наконец, всюду встречаю упорнейшее нежелание, вызванное страхами попасть в беду по недавнему примеру. Медленно разбрасываю сеть, начиная с главных точек.
Каропачинскому поручаю отделить из уцелевших бумаг все дела, которые не относятся к контрразведке; от меня их резко и настойчиво требует памятная Чрезвычайная следственная комиссия, которая под председательством Муравьева разыскивала преступления главнейших деятелей старого режима. Здесь с полной очевидностью выясняется, что все обвинения на старую контрразведку, будто она занималась не только своим прямым делом, но и политикой, – были несправедливы и напрасны. Все старые дела имели мотивом преследование неприятельских агентов. Правда, некоторые из них доходили до политических партий, устраивавших забастовки на заводах, работающих на войну; но вполне естественно было поискать в этом направлении влияние наших врагов. Что же касается политических расследований, то в этой области охранное отделение слишком ревниво оберегало свои права, чтобы уступить их в другие министерства.
Среди досье контрразведки нашлось только одно исключение – дело Манусевича-Мануйлова, совсем не имевшее отношения ни к немцам, ни к политике. Оно было начато по инициативе Ставки, которая не хотела доверить Манусевича полиции, «из опасения, что последняя может свести на нет крупное шантажное дело», в котором к тому же были замешаны и банки.
Для своей контрразведки намечаю новую общую линию: она должна затруднять всякого вида вредную деятельность неприятельских агентов, а в частности – быть основана на широком применении административных высылок.
В самом деле, в современном государстве, при нормальных условиях, удается поймать всего только нескольких шпионов в год. Но я не могу тянуть дела годами, а с другой стороны, если ограничусь этой узкой задачей, то вся деятельность контрразведки не принесет никакой пользы, когда революция довела работу немцев в России до чудесной простоты; от них всего лишь требуется расшатать остатки государственности и затруднить новое строительство, а вовсе не кража каких-нибудь секретных планов. Конечно, при новой системе полетят щепки, неизбежны ошибки, но ведь все равно и судебные ошибки неминуемы, когда нельзя рассчитывать на прямые улики и находить на политическом агенте компрометирующих документов.
Эти соображения, простые, как мне казалось, до очевидности, подверглись впоследствии жестокой критике в своем исходном положении в понятии о контрразведке. Корнилов всецело одобрил намеченный мною курс – предупредительных мер и административных высылок. Он всегда искал крутых решений.
Но вот в один прекрасный день апреля открыла свои заседания большая комиссия, собранная под председательством Потапова, для выработки обещанной инструкции. Первым пунктом ставится на обсуждение определение понятия о самом слове – контрразведка. После долгих дебатов, к концу второго заседания я ясно почувствовал, что рискую остаться в меньшинстве, что роль контрразведки в ее защите общегосударственных интересов будет сведена лишь к выполнению нескольких чисто военных задач: ограничится преследованием фотографов на крепостных верках, подрывателей мостов на стратегических направлениях и т. п. Тогда я спрашиваю председателя, под какое понятие будет отнесено преследование тех немецких агентов, которые разваливают государство по всем направлениям, и на какое именно ведомство этого рода деятельность будет возложена. Присутствовавшие при этом представители других ведомств не замедлили признать неделимость контрразведки, а понятие наконец получило свое надлежащее толкование: контрразведка ведает всеми «немцами», но само собою, не принимает на себя функций политической полиции.
Поверку всей денежной отчетности возлагаю на специальный комитет, выбранный всеми служащими, еще в последних числах февраля. В него вошли старшие юристы, а председателем комитета был избран товарищ прокурора Гредингер.
21 марта Балабин передает мне с разрешения Корнилова свое факсимиле: «Я так занят, – говорит Балабин, – что у меня никогда не будет времени изучать ваши дела; а при таких условиях вы всегда будете осведомленнее меня, я же буду подписывать так, как вы доложите. К чему же эта комедия и потеря времени для нас обоих? Ставьте сами мое имя, только скрепляйте его своею собственною подписью». Дело заключалось в том, что в важных случаях приходилось действовать именем Главнокомандующего, что составляло исключительное право начальника Штаба; Балабин как бы передавал мне свои полномочия по контрразведке. Трудно было сделать иначе: мы виделись урывками, по ночам, всего раз или два в неделю.
22 марта ко мне на Знаменскую вваливается несколько членов Совета солд. и раб. депутатов; они объявляют, что Совет решил подчинить себе непосредственно мою контрразведку и поручить ей борьбу с контрреволюцией. Это заявление, само собой, выражается голосами и жестами, в весьма внушительной форме. Слухи о таком мудром решении до меня уже доходили, когда приходилось бывать в Таврическом дворце для освобождения старых служащих и наслушиваться разных обещаний разогнать всех, начиная с нового начальника. Что касается сей последней угрозы, то мне трудно упрекать Совет в ее необоснованности, так как вряд ли я подходил к намеченной им новой роли. Отвечаю, что, пока буду начальником я, контрразведка будет заниматься только немцами, а не политикой.
Под впечатлением столь любезного прямого обращения еду к Балабину, прекрасно понимая, что вмешательство Совета может иметь самые пагубные для дела последствия. Балабин так же оценивает положение, но сам бессилен помочь; он советует обратиться к Керенскому, который, состоя министром юстиции, числится одновременно товарищем председателя Совета солд. и раб. депутатов.
На другой день застаю Керенского утром, до выхода на прием; передаю ему во всех подробностях требование Совета. Говорю, что борьба с немцами совершенно самостоятельная государственная задача, которую нельзя сейчас ни с чем смешивать; прошу воздействовать на Совет. Керенский вполне соглашается, обещает свою поддержку; и действительно, через несколько дней пресловутое решение отменяется.
Еду договариваться с прокурором Судебной палаты, которому контрразведка обычно направляет свои законченные расследования. Прокурор Палаты Переверзев сразу же, при первой нашей встрече, говорит мне, что для него нет ничего более важного, как контрразведка, которой он готов отдать свои силы; он просит верить в его всемерную поддержку и содействие.
Как-то в апреле он сообщает мне, что назначается министром юстиции. «Ну, теперь прощай контрразведка», – говорю я ему после подобающих случаю поздравлений. «Вот и ошибаетесь, теперь-то я вам и помогу», – энергично протестует Переверзев. И он сдержал свое обещание контрразведке, мне же дал бодрость духа, без которой я не мог бы уцелеть от травли Совета солд. и раб. депутатов.
В своем основном плане я допускал развитие нашей деятельности только при наличии доверия и поддержки всего русского общества. Со своей стороны Переверзев стремился привлечь к нашему делу русскую общественность. Нам, прежде всего, необходимо снять с контрразведки тот полицейский ярлык, который на нее повесили в феврале не столько за ее прошлую деятельность, как с легкой руки Карла Гибсона и его «не ведающих, что творят» помощников.
Переверзев устраивает несколько заседаний при участии представителей общественности. Он старается показать, что в контрразведке сидят люди, которым можно принести сведения, можно доверить свои сомнения. Немало интереснейших дел пришло к нам именно этим путем. Конечно, не обходилось и без комического элемента. Однажды мы собрались в Мариинском дворце. Присутствуют Керенский и несколько министров. Совершенно неожиданно для нас появляются несколько членов Исполнительного комитета Совета солд. и раб. депутатов, в том числе и социал-демократ Н. Д. Соколов. Прослушав о начинаниях русской общественности, они видимо задеты, что не получили приглашения, и сами прикатили посмотреть, все ли идет в должном порядке. Как всегда, мне приходится отвечать на всевозможные вопросы. На одном конце стола вижу несколько знакомых фигур, а перед ними толстые портфели, туго набитые, как полагаю, попросту газетной бумагой…
