Отца же он знал, даже помнил его смерть; отец, как большинство дорожских обитателей, ездил в город с повозками Даниеля Берцеша; он был не возчиком, а «бочкарем», как называли в деревне эту профессию: отмерял заказанное количество воды и разносил клиентам. Даниель Берцеш арендовал источник у дорожской общины, сто пятьдесят его повозок с водруженными на них огромными бочками скрипели колесами за многие километры от Дорожа. Обращаться с бочками, наполненными горячей целебной водой, открывать их деревянное брюхо было нелегким делом, для этого требовалась ловкость и смелость, вода была дьявольски горячей, даже поблизости находиться не всякий способен был долго, а тем более возиться с бочкой, вытаскивать из нее пробку, потом затыкать, тащить бадью в баню или в ванну, ни на кого при этом не брызнув, не выплеснув ничего по пути. Берцеш свои повозки не обновлял, они тряслись по дорогам полуразбитые, прогнившие. Отец Антала так и умер: однажды, собравшись в дорогу, нагнулся к пробке проверить, хорошо ли та держит, и в этот момент бочка лопнула пополам и нестерпимо горячая вода хлынула ему на спину. Его отнесли домой, он прожил еще несколько часов, не приходя в себя, ругаясь в бреду последними словами.
Со смертью сына на деда и бабку свалилось слишком много забот, чтоб они могли долго плакать да горевать; до утренней зари они толковали, как обратить на пользу постигшую их беду. Но адвокат Берцеша опередил их: он оплатил похороны, дал немного денег и уговорил стариков не поднимать лишний шум, это лишь разозлит Берцеша, который вполне им сочувствует и даже согласен доказать это на деле. Дед еще весной был у Берцеша: тот как раз искал полевого сторожа, но старика почему-то не взял; теперь господин Берцеш велел передать, пусть дед приходит, да и мальчишке найдется работа. И вот Антал стал таскать грязь от источника к нескольким кабинам, сколоченным неподалеку; правда, к обслуживанию клиентов Антала не допустили, — уже тогда, восьмилетним своим умишком, он понимал: не допускают его туда не из-за возраста, а из опасения, что он начнет воровать; ведь нищему доверять нельзя: если клиент платит за кабину, стало быть, у него и стащить есть что. Дед служил сторожем, внук подносил грязь — не одна семья в Дороже еще и завидовала им.
Потом история с отцом Антала все же как-то всплыла на свет и попала в столичную левую газету; дело дошло даже до запроса в парламенте. Адвокат Берцеша снова приехал к ним, на этот раз в компании журналиста из правительственной газеты, и стал задавать старикам вопросы. Те настолько перепугались при виде чужого человека, который заносил каждое их слово в блокнот, что во всем лишь поддакивали адвокату, а тот рассказал журналисту, что Даниель Берцеш не только заботится о родителях несчастного бочкаря, но даже намерен помочь получить образование его сыну, на редкость способному мальчику, — господин Берцеш располагает возможностью устроить сироту в знаменитую гимназию соседнего города и оплатить место в интернате.
Дед молчал, он больше был бы рад наличным, а бабка плакала; бабка вообще часто плакала, постоянно боясь чего-нибудь, да и причины для слез легко находились; однако на этот раз за отчаянием и безнадежностью крылось что-то другое, чему она не смогла бы найти названия, — что-то неуловимое, неопределенное, как тень промелькнувшей над улицей птицы. Антал вопил, не желая ни в какой город, он прекрасно чувствовал себя возле источника; но у бабки вдруг высохли слезы, будто она увидела нечто, не видимое другому, впервые за всю свою жизнь она заговорила первой, не дожидаясь мужа: если муж останется сторожем, а внука в самом деле отдадут в школу, они будут довольны и на господина Берцеша жаловаться не станут.
Антал, когда его усаживали на телегу, отбивался руками и ногами; адвокат Берцеша сам отвез его в город; по дороге дважды пришлось останавливаться: Антал спрыгивал с телеги и, словно щенок, которого оторвали от матери, норовил убежать обратно в деревню. Собирая внука в дорогу, дед с бабкой не обременили его никакими пожитками, только вручили адвокату бумагу об успешном окончании четырех классов; бумага отражала не столько успехи Антала, сколько скромные требования дорожского учителя: Антал едва умел читать и писать, об остальных школьных науках разве что получил некоторое туманное представление — за четыре года он заглядывал в школу поздней осенью да еще весной, когда не был занят на иле да к тому же располагал парой башмаков. В табеле не была отмечена и десятая часть учебного времени, которое он пропустил: если б учитель записал все как есть, табель нигде нельзя было бы показать.
Гимназия, куда попал Антал, представляла собой церковное учебное заведение с пятивековой историей; за обучение Антала Даниель Берцеш в течение трех с половиной лет поставил попечительскому совету несметное количество целебной воды. Причем первые два года учителя и воспитатели всерьез считали, что сделка получилась для них невыгодная: Антал оказался дремучим невеждой, к тому же был упрям и груб, слыл злостным драчуном и вообще ничего общего не имел с тем тихим, застенчивым крестьянским мальчиком, каким должен был бы быть сын бедняка, взятый из милости в городскую гимназию; уроки учить он терпеть не мог и при малейшей возможности убегал через черный ход и шлялся по городу; а завидев повозки Берцеша, заворачивающие под своды массивных городских ворот, где со стен на усталых бочкарей взирали лики отцов церкви, щедрых на пожертвования эрдейских[8] князей и знаменитых епископов, давным-давно почивших в бозе, — вопил восторженно, сам себе удивляясь: ведь по сравнению с Дорожем интернат казался раем, и на казенном коште, оплаченном пахнущей серой горячей водой, Антал быстро поправился и окреп.
Лишь проведя в гимназии два года и за это время кое-как восполнив все то, что не постиг в дорожской народной школе, Антал постепенно ощутил вкус к учению. Правда, он и ныне с нетерпением ожидал дорожскую повозку с восседающим на ней бочкарем; к бочкарям и к возчикам он относился куда с большим почтением, чем к своим учителям, и одноклассникам в голову не приходило смеяться над ним из-за этого. Антал пользовался в школе огромным авторитетом: он был сиротой, он бранился и дрался, его нельзя было поначалу заставить учиться ни наказаниями, ни уговорами, что было совершенно невероятным геройством со стороны такого вот, за чужой счет обучаемого воспитанника; к тому же платили за него не деньгами, а горячей водой, и в довершение всего его отец умер такой страшной смертью, какой не мог похвалиться ни один из местных сирот.
Берцеш не проявлял о мальчике ни малейшей заботы, ни разу не послал ему ни полгроша. Но у Антала было что есть и где жить, и его учили; на рождество и на пасху он оставался в интернате один. Прислуга любила его, так как от скуки он, не дожидаясь просьб, охотно помогал всем; в каникулы, когда из-за него одного не было расчета топить спальню в интернате, он всегда мог пойти ночевать к повару. В летние же каникулы какая-нибудь повозка с бочкой увозила его домой, в Дорож. В первый год, когда он появился в Дороже, с плачевными результатами в табеле, одетый в казенное полугородское, полукрестьянское платье, и угрюмо взглянул на мечущегося возле кабин, исходящего злостью незнакомого пса, бабка только руками всплеснула: господи, как же он вымахал на школьных харчах, чем же она его кормить-то будет. Но Антал, как оказалось, не стал бездельником: он тут же сбросил башмаки, одежду и в одних трусах помчался к кабинам заниматься своим прежним делом. Заработок свой он отдавал старикам; осенью они с сожалением отпустили его в город.
Антал был уже в третьем классе гимназии, ему исполнилось тринадцать, когда он по-настоящему принялся за учение.
Вскоре он догнал одноклассников по всем дисциплинам: у него оказалась нечеловеческая усидчивость и исключительно ясная голова. К литературе он особой склонности не выказывал, зато география и естественные науки невероятно его интересовали, он любил математику и даже, что было редкостью в его возрасте, языки — словом, все, что поддавалось логическому восприятию. С внезапно проснувшейся жаждой познания пришло какое-то странное просветление ума, как будто царившая в нем до сих пор тьма стала вдруг рассеиваться; он видел мысленно мать, лица которой даже не помнил, видел отца, деда с бабкой, Даниеля Берцеша с его бочками — видел такими, какими они были или могли быть в действительности. Если повозка с водой, причитающейся за его обучение, приходила в гимназию на перемене, он всегда просил разрешения помочь бочкарю. Это было вовсе не безобидное занятие; молодой воспитатель, отпускавший его, и не подозревал, как мальчик рискует: ему казалось, это всего лишь своего рода спорт. Вся жизнь Антала прошла возле источника, и бочкарь с возчиком свято верили, когда мальчик сбегал к ним по лестнице, что это источник зовет его; да и все равно ведь парнишку ждет профессия отца, как же иначе: Берцешу рано или поздно надоест играть в благодетеля и он возвратит парня туда, откуда вытащил, так что пускай себе привыкает заранее к тому, чем будет кормиться до самой смерти.
