Но сколько Лидия ни убеждала себя, успокоиться она не могла, и ноги дрожали так, что она боялась упасть.

Наконец она кое-как разогнулась, перевела дух… и вдруг почувствовала, что кто-то стоит за ее спиной.

Красный жар

В старые времена чего только не бывало! Так любила говорить моя бабушка Катерина, баба Катя, знахарка деревенская, совсем необразованная, лечившая людей теми же быльями, то есть травами, какими пользовали их ее мать, бабка, прабабка, – и добивавшаяся удивительных успехов. Правда, она часто говорила, что не в былье сила, а в вере. Я теперь понимаю, что тут играл свою необыкновенную роль эффект плацебо, однако и в самом деле ей случалось вылечивать иногда совершенно невероятные случаи, от которых отказывались все врачи.

Один раз, вспоминала баба Катя, привезли ей из соседней деревни мальчика. А у него на лице красное пятно – не то ожог, не то родимое пятно. Сверху короста, а под ней сукровица так и ходит.

– Обжегся ребенок, что ли? – спрашивает баба Катя.

– Нет, – отвечает, плача, мать. – Просто на пожар смотрел. Митрофановы в нашей деревне погорели, на отшибе жили, никого больше огонь не тронул, а у них и дом, и подворье – все погорело. Мы далеко от пламени стояли, даже жару не чувствовали, сыночек так смеялся… А среди ночи начал кричать, мол, его подожгли, горит он. Утром – пятно… Тронуть не дает, плачет.

– Плакать нельзя, – говорит баба Катя. – От слез еще пуще жжет да болит. Надо его успокоить.

Дала она мальчику понюхать валерианы, он притих, а потом она его молоком напоила, в которое чуть-чуть макового отвара подлила. Мальчик задремал. И спит, и не спит, но кричать и трогать свое лицо перестал.

Я уж не помню, как того мальчика звали… ну, может, Ваня, а может, Вася. Или Коля. Да не важно! Пусть будет Вася, что ли.

Вот он лежит в полузабытьи, а баба Катя смотрит на него и тихонько шепчет:

– Вась, а Вась, слышишь ли меня?

– Слышу… – отвечает он этак тихохонько, словно сквозь сон.

– Ты пожар смотрел?

– Смотрел.

– Смеялся?

– Смеялся.

– Весело тебе было?

– Весело.

– Радовался ты?

– Ох, радовался! – счастливым, хоть и слабым голоском сказал мальчик.

Баба Катя помолчала, а потом и спрашивает:

– Ты Митрофановых пожег?

Вася помолчал, а потом выдохнул:

– Я…

Мать руками всплеснула, рот открыла – на знахарку закричать, но баба Катя только глянула – и женщина замолкла, будто подавилась.

– А зачем?

– Завидно потому что… они богатые, а мы бедные, пускай теперь и они бедными станут!

Мать так и села, где стояла. А баба Катя снова спрашивает:

– Тебя кто-нибудь видел?

– Нет.

– А ты кому-нибудь говорил, что хочешь Митрофановых поджечь?

– Посулил однажды Петьке Митрофанову, что скоро они все по миру пойдут…

Баба Катя отвернулась от мальчика и говорит его матери:

– Сына твоего прокляли. Митрофановы знают, что он поджигатель, а доказать не могут. Вот и навели на него красный жар. Теперь жди – если не остановить, по всему телу пятна расползутся, сгниет твой сын заживо.

Мать зарыдала:

– Как же остановить?! Как проклятье снять?!

– Пойди у Митрофанихи горстку муки Христа ради попроси. Только не дай бог тебе проговориться, что хочешь сына от красного жара избавить! Тогда ничего сделать не смогу. А даст тебе Митрофаниха муки – неси ее ко мне. Глядишь, и поможем твоему сыну.

Долго думала женщина как быть. Понимала, что Митрофаниха ее и близко не подпустит, что ненавидит ее также, как сына. Думала-думала – и надумала. Взяла какие-то старые тряпки, в грязи вываляла, напялила на себя, лицо вымазала, клюку при дороге нашла да и побрела по деревне, причитая:

– Подайте Христа ради!

В один дом зашла, в другой – так, нарочно, чтобы не прямиком идти к Митрофановым. Нигде ей ничего не дали.

– Иди, – говорят, – прочь, самим есть нечего.

Дошла она до погорельцев. Митрофановы потихоньку на пепелище обгорелые бревна разбирают, тут же на костре котелок кипит, а хозяйка держит туесок с мукой: пустое варево забелить.

Упала женщина на колени и ну причитать:

– Христа ради, подайте горсточку мучницы!

Митрофаниха слезами залилась:

– Да что ты, убогая, не видишь, как нас злые люди ни за что наказали?! Только и остался берестяной туесок с тухлой да плесневелой мучицей, какую еще мой дед в амбаре позабыл. Ее и есть-то небось нельзя, да нельзя ж и не есть. Не знаю, как выживем!

А бедная мать валяется во прахе и тоже рыдает, заливается:

– Подайте ради мучений Христовых и слез Пресвятой Богородицы!

И наконец сжалилась над ней Митрофаниха, смилостивилась. Взяла из туеса щедрую горсть муки, отсыпала матери… да так и ахнула:

– Святые угодники! Что это? Посмотрите?

Подбежал ее муж – а на дне туеска мешочки с золотыми самородками лежат. Тут вспомнили, что дед Митрофановых на каторге побывал в Забайкалье, на приисках, вернулся да и помер в одночасье, а золотишко небось с собой принес – да и не успел про него никому сказать, а может, и не хотел говорить. С этого золотишка Митрофановы снова поднялись и с годами зажили лучше прежнего. Но это после. А тогда взяла мать муку и бегом к бабе Кате.

Та замесила на этой муке тесто и намазала лицо мальчика. Все намазала, только немножко на подбородок не хватило. И тут же тесто все высохло, коростой пошло.

– Хорошо, – говорит баба Катя, – это красный жар выходит.

Сняла тесто, смотрит мать, а у сына лицо сделалось белым и здоровым, как прежде. Только на подбородке багровое пятно осталось – след красного жара.

Так он и по сю пору с этим пятном ходит! У него и борода на этом пятне не растет!

РЕЗОЛЮЦИЯ ГЛАВНОГО РЕДАКТОРА

Ох, ну что за чушь?! В корзину!

Надо сказать, что меня удивила ужасная теснота этой «заботливой кареты»[1]. Снаружи-то дилижанс казался куда более просторным! Внутри же четверо пассажиров помещались на двух относительно удобных сиденьях лицом к лицу, а вот остальные четверо должны были сидеть на откидных сиденьях, прикрепленных к дверцам. Эти «счастливчики» чувствовали себя ужасно неуверенно, а потому чуть ли не полдороги рассказывали: мол, случалось, что из-за ненадежности замков дверцы открывались и пассажиры выпадали на ходу. Сначала это всех ужасно пугало, но на исходе пяти суток, которые мы провели в пути, мы привыкли ко всему.

Несмотря ни на что, это нелегкое и утомительное путешествие доставило мне огромное удовольствие! Корней Петрович был бесконечно добр и заботлив. Все принимали его за моего дядюшку, и мы никого не разубеждали, нас это очень веселило, особенно господина Великанова, который очень просил никому не рассказывать о его службе. Я удивилась, но послушалась.

Спустя некоторое время, когда уляжется боль от потери этого человека, который показал себя верным, заботливым другом и спасителем жизни моей, я непременно перечитаю предыдущие страницы моего дневника, в которых во время стоянок делала многочисленные заметки о путешествии, и таким образом почту память Корнея Петровича. Но сейчас мне хочется, пока еще свежи в памяти последние события, описать их, какими бы страшными они ни были.

Когда дилижанс прибыл в Нижний, я с наслаждением сходила в баню и переоделась во все чистое. Нарядилась в самое свое лучшее платье – очень скромненькое, в темную клеточку, – но белый воротничок, связанный покойной матушкой, придавал ему истинную элегантность. Шестьдесят верст – не тысяча с лишком, и я была убеждена, что, если мы выедем поутру, то к вечеру я уже предстану перед господином Чужаниным. Конечно, мне хотелось при этом выглядеть как можно лучше!