Чтобы подняться на макушку холма, надо было пройти по узкой тропинке через густой облепишник. Когда идешь по ней, початки спелых ягод чуть не задевают за лицо. Поля осторожно сорвала с ветки одну ягоду с серым хвостиком, положила в рот, шершавая шкурка облепишки лопнула, и кисловатый сок чуть защипал язык. Вот и тропинка позади, теперь впереди только холм, затянутый до макушки серой, жесткой травой, шуршащей под ногами. Ее называют могильником. Если могильник понюхать, то пахнет от него приторным запахом, какой всегда появляется в доме, где лежит покойник. Макушка у холма голая, на ней серый песок, успевший чуть-чуть подсохнуть на солнце. На песке была поставлена на попа толстая сосновая чурка. Поля присела передохнуть и жадными, наскучившимися после разлуки глазами осмотрелась вокруг, стараясь разглядеть и запомнить все, что виднелось внизу. А виднелось: справа — крутой изгиб Оби и яр на другом берегу; прямо — деревня, обласканная солнцем, деревню охватывал полукольцом темный бор, но темнел он только поверху, а ниже был подкрашен серо-золотистым цветом стволов, казалось отсюда, что они стоят плотно, один к другому, как частокол.
Еще росло на холме, на самом его верху, одинокое дерево — корявая боярка с толстыми деревянными иглами, расшеперенная во все стороны. Боярка была усыпана ягодами, и иглы сторожили их, впиваясь в руки и в одежду каждому, кто пытался подойти к ней. Поля давно узнала, что к боярке можно подойти, даже не уколовшись. Надо лишь пригнуться и пролезть под нижней веткой, чтобы она оказалась за спиной, а там свободное место. Вставай в полный рост, бери ягоды. А если сдуру, напрямки ломиться, обязательно оцарапаешься. Но мало кто догадывается, все норовят дотянуться с краю, а чтобы не царапались иглы, отламывают ветки, потому и стоит боярка растрепанная, щетинится еще сильнее, пытаясь никого не подпустить к себе.
Глядя на боярку, Поля всегда поражалась людской недогадливости. Ведь все можно делать по-иному. С добром и пониманием. Надо лишь внимательней смотреть вокруг. И Поля смотрела, не уставая, лицо ее становилось строгим, большие глаза словно останавливались на одной точке и не мигали, лишь распахивались еще больше и тревожный свет вспыхивал в них. Ее окружала природная красота, тронутая холодной рукой осени, но даже и сейчас, в эту пору, все вокруг находилось в удивительном и негромком согласии, в том самом согласии, которого нет среди людей. А найти его, верила Поля, можно очень просто. Надо полюбить тех, кто живет с тобой рядом. И она старалась любить всех: соседей, мать и даже Васю, которого стеснялась чуть не до слез, она отыскивала в них только хорошее и всегда это хорошее находила.
Тут Поля останавливала свои мысли, потому что дальше они становились невнятными, неясными… как, каким образом переплавится эта любовь в добрые дела? Поля не знала. И тогда она начинала самой себе рассказывать старую, давно знакомую, теплую бабушкину сказку.
Вот какая получалась у Поли сказка.
Давным-давно стояла на обском берегу деревня, и жили в ней обыкновенные люди, занимались своими привычными делами: сеяли хлеб, ловили рыбу и ходили на охоту — и все у них в жизни было спокойно и ладно. Было так до того дня, когда случилось памятное событие. Поутру, весной, на коньке крыши одного из домов появилась невиданная птица с ярко-розовым опереньем, похожим на раннюю зарю. Она пела чудным, переливчатым голосом, и людской слух различал в этом голосе очень многое: журчанье талой воды, шум соснового бора, шорох сентябрьских вызревших хлебных колосьев и мягкий колокольный звон на пасху. Откуда и зачем она прилетела — никто не знал, но привыкли к ней очень быстро, и, поднимаясь ранним утром, собираясь начать неотложные крестьянские работы, люди вслушивались в песню невиданной птицы, и каждый новый день начинался у них с радости. Так шел год за годом, пока не зародилась у одного мужика черная, как змея, тайная корысть. Решил он поймать птицу, увезти из деревни на чужую сторону, продать за большие деньги и разбогатеть. Еще с ночи, приготовив хитрый силок из конского волоса, забрался он на подызбицу, открыл легонькие тесовые воротца и стал ждать. Когда появилась птица, ее гордую, изогнутую шею захлестнул крепкий и тонкий конский силок. Рванулась бедняга в сторону — не тут-то было. Ловкие руки уже перехватывали ей крылья и зажимали клюв, чтобы не подала она голоса. Засунул мужик птицу в мешок, вскинул мешок себе на загорбок и подался в чужие края. Проснулись люди, прислушались по привычке, а в ответ им — тоскливое молчание. И люди не улыбались, не торопились приниматься за свои дела, тыкались из угла в угол, опустив руки, и в раздражении, в злости, что лишили их чудного голоса, стали кричать друг на друга и злиться. Каждому мнилось, что в его тоске виноваты другие. И стали не только кричать, но и бросать друг в друга камнями и палками. С каждым днем росло и ширилось между людьми зло, не успели они заметить, как затопило оно деревню, словно вешняя вода, вышедшая из берегов.
И была в той деревне девушка, которая не хотела жить такой жизнью и все думала о том, как вернуть обратно диковинную птицу и ее чудную песню. Она думала про это целыми днями, но придумать ничего не могла и лишь звала, звала на помощь человека, который бы все помог переменить. Ведь должен быть такой человек, который знает единственные и правильные слова. С таким нетерпением ждала его девушка, так о нем мечтала, что он однажды появился. Встал на пороге, улыбнулся тихой улыбкой и протянул широкую, сильную руку. Девушка сразу доверилась ему, долгожданному, полетела навстречу, как летит человек навстречу доброй вести. «Надо, чтобы птица вернулась обратно в деревню, — говорил девушке пришедший. — Но она вернется лишь тогда, когда не будет здесь зла, корысти и наживы. Люди забыли, что жизнь красива. Пойдем и покажем им, как красива она». Был пришедший человек статен и молод, был он красив и силен, и девушка возле него, как трепетная ветелка возле мощного осокоря, была еще красивей. Будто поплыли они по деревенской улице, и земля перед ними расстилалась, зеленела травами, шумела высокими деревьями и обвевала их мягкими ветрами. Люди переставали ругаться, переставали кидать друг в друга палками и камнями, замирали на месте, будто пораженные невиданным зрелищем. А мимо них просто шли и просто, по-доброму, улыбались два красивых человека. Чем больше глядели на них люди, тем сильнее им хотелось быть такими же. И вдруг, в эту самую минуту, неизвестно откуда, раздалась полузабытая уже, но все-таки оставшаяся еще в памяти чудная песня невиданной птицы. И снова слышалось в ней журчанье талой воды, шум соснового бора, шорох вызревших колосьев и колокольный звон.
Девушка и пришедший человек уходили все дальше и дальше. «Как же мы их всех оставим? — спросила девушка. — Ведь они снова возьмутся за старое?» «Не бойся, — ответил он ей. — Они услышали песню уже не от птицы, а в душах своих. И будут теперь ее беречь. А мы пойдем, разыщем птицу и расскажем ей, что песня ее жива. Птица вернется».
Такую сказку рассказывала самой себе Поля и, как всегда, заплакала, дошептывая последние слова.
По-прежнему светило между раздернутых туч солнце, по-прежнему медленно и лениво, словно устав за лето держать на себе пароходы, баржи и лодки, катилась Обь, и в том месте, в котором она заворачивала, на самой ее середине, синела, похожая на заплату, быстрина; быстрина заворачивала вместе со всей водой, но дальше шла не вдоль, а наискосок, к берегу, и уже там меняла свой цвет, светлела до белизны, закручивалась в воронки и мыла без устали крутой берег, отваливая от него большие песчаные комья.
Видела Поля и быстрину, и яр, но как в тумане — мешали слезы. И снова, в какой уже раз чудилось: вот прояснеет взгляд и сразу, в ту же минуту, увидит она все по-другому, не так, как раньше. И деревня будет другая, и река, и холм, и бор, а еще — увидит она долгожданного человека, который придет за ней. Он возьмет ее за руку и поведет в иную, сразу переменившуюся жизнь. Так Поле верилось, что она приготавливалась, замирала в ожидании, но ничего, конечно, не происходило.
