Сестры одинаково не интересовались классными занятиями. Надя воевала с педагогами в институте, Вера — в гимназии. Они обе не выносили расписаний, застывших правил, определенности, порядка ни в школе, ни дома.

Простая размеренность в укладе жизни была им в тягость. За обед садились, как наказанные. Зато ночью Вера вставала с постели и начинала искать в шкафу или в буфете кусок хлеба, уверяя, что вкуснее ничего на свете нет.

Чтобы развеять грустное настроение домашних, Вера прибегала к сценическим импровизациям. Она ставила два крёсла рядом и, пересаживаясь с одного на другое, вела живой разговор между Петром Ивановичем и Марией Семеновной — всегдашними и любимыми персонажами ее театра.

Восхищенная игрою сестры, Надя принималась уговаривать Веру:

— Ты бы, Вера, пошла в Александринку, прямо к директору и показала бы ему хоть твою старую деву. Ты так замечательно изображаешь, как она кокетничает, как воображает, что в нее все влюблены… Ты только покажи директору все это, он сразу возьмет тебя в труппу. А там уже все — и слава и деньги…

Вера слушала как зачарованная, но потом со вздохом прерывала соблазнительницу:

— А интриги? Ты забыла об этом? Забыла, как папа ненавидел дирекцию за постоянное интриганство? Горбунов разве не говорил, что и сами артисты готовы заклевать всякого, кто не сумеет себя отстоять….

Надя должна согласиться с доводами сестры и, в свою очередь, вздыхая, думает вслух:

— Господи, но как же нам помочь мамочке? Может быть, нам поступить куда-нибудь на работу?

На табачную фабрику, например? Берут там подростков, как ты думаешь? Тебя возьмут, а меня?

— Не знаю, может быть, берут, а может быть, и не берут. А может быть, бог нам поможет, встретится какой-нибудь миллионер, влюбится в меня, сделает предложение, а я скажу ему: «Да, я согласна, но только если вы обеспечите на всю жизнь сестру и мамочку…»

— А если он старый, лысый, безобразный, как в песенке Мусоргского?

На такого рода возражениях мечтательный разговор обрывался. Мысль о сцене была гораздо ближе Наде. Через того же дядю Пашу, домашнего врача крупных фабрикантов Рукавишниковых, ее пригласили на каникулы в их имение под Петербургом на станции Сиверской, где они устроили народный театр. Надя сыграла там несколько ролей. Зимой ее отпросил у матери старый знакомый для участия в клубном спектакле. Надя решила, что станет актрисой, и теперь уже Вере приходилось отговаривать сестру от этого решения.

Мысль о замужестве, как выходе из тяжелого положения семьи, казалась Вере более практичной. Она даже приняла одно предложение и вышла из гимназии, сделавшись невестой.

Однако против столь раннего брака резко и решительно восстал Федор Петрович, и ему удалось расстроить свадьбу. Вера примирилась, не жалея о потерянном женихе. Вразумительные доводы отца против поспешности в решениях, связывающих людей на всю жизнь, она запомнила. Но предотвратить новые встречи, естественно вспыхнувшую первую, настоящую, глубокую и восторженную любовь они не могли.

В те годы в Петербурге и в светских и в артистических кругах одинаково радушно принимали красивого молодого художника, интересного пейзажиста. То был граф Владимир Леонидович Муравьев, сын герольдмейстера Муравьева и внук Муравьева-вешателя, прославившегося жесточайшим разгромом польского восстания и получившего за то свой графский титул.

При первой же встрече с Верой Федоровной избалованный средой и воспитанием светский красавец влюбился в дочь знаменитого тенора, а вскоре вызвал ответное искреннее, наивно-романтическое и пылкое чувство. Сближение началось в мастерской художника. Он рисовал один за другим портреты прелестной девушки, обожая и ревнуя, то дерзкий, то нежный, сжигаемый и связанный страстью.

Очарованная художником Вера не замечала его легкомыслия и сама готова была на самые невероятные и наивные поступки.

— Нам надо проверить наши чувства, — сказала она однажды Муравьеву.

— Как? — выходя из-за мольберта, спросил он.

— Не будем встречаться два месяца! — объявила Вера Федоровна. — Тогда все станет ясно.

— Хорошо!

Влюбленные приняли решение без спора, но если светский красавец мог забыться в лесу, гоняясь за зайцем или лисою, то Вера Федоровна считала дни добровольной разлуки. Жених, явившийся в Петербург за день до назначенного срока испытания, еще не успел отойти от пьяного лесного угара, как Вера Федоровна рано утром прибежала к нему.

Вопрос о свадьбе был решен тогда же, и Вера Федоровна стала женою графа.

Любовь к Муравьеву была первой любовью Веры Федоровны. То была весна ее жизни, когда весь мир представляется прекрасным, когда все думы — о нем, все чувства — для него, когда хочется быть красивой, умной, доброй, когда немыслимы один день, одна минута, прожитые без душевного единения с тем, кого любишь.

Муж, дом, любовь всецело заполнили ум и сердце молодой женщины. Она была счастлива безотчетно и безгранично.

Анна Платоновна встретила однажды свою воспитанницу в Гостином дворе.

«Она кинулась ко мне, — вспоминает Репина, — веселая, счастливая, и рассказала, что она вышла замуж, что муж ее — художник, многообещающий талант, что они не богаты, но счастливы. Подробностей, толкового, практического рассказа об обстановке их семейной жизни не было. Было только светлое ликование молодости, беззаботное, самонадеянное».

Светлое ликование продолжалось недолго. Чуть не в первых же дней совместной жизни начались жестокие размолвки и ссоры. Следом за ними вспыхивало страстное сближение, и за ним вновь резкости непонимания, слезы обиды, тоска. И вновь надежды. И с ними страстное ожидание мужа, пропадавшего целый день в мастерской после таких ссор.

Переставляя лампу с места на место, то прибавляя, то убавляя в ней свет, Вера Федоровна погружала гостиную в мягкий голубоватый полумрак. Пытаясь занять чем-нибудь мятущееся воображение, она брала книги, раскрывала то одну, то другую, не дочитав и страницы. Раскрытые книги лежали в беспорядке вокруг нее на диване, на кресле, на столе. Старинные гравюры с трагическими ликами мадонн украшали стены, и в голубом полусвете Вера Федоровна подолгу вглядывалась в их лица, пока они не оживали в ее воображении.

Со столов не сходили гвоздики и розы зимою и летом. Они шли из Ниццы в маленькие петербургские подвальчики. Графу Муравьеву их доставляли, как вино, табак, книги, по раз сделанному заказу. Долги графа росли, но он не желал отказаться ни от одной из своих привычек,

Склонясь над цветами, Вера Федоровна думала свою думу.

Вот он придет, усталый от вдохновенной работы, от мучительного недовольства собой. В теплых ладонях его рук еще сохраняется запах краски, льняного масла; на твердых манжетах — карандашный набросок, недописанные слова стиха. Он садится на широкий диван, не говоря ни слова. Но она понимает все и говорит о том, что истинный талант никогда не удовлетворяется сделанным, что успех никого не делает лучше. Завтра она, его жена и друг, посмотрит, что он сделал, и вместе они рассудят, что переписать, что оставить.

Она улыбается, заслышав звонок, и, взглянув в зеркало, наскоро закалывает волосы, разметавшиеся по узким, как у девочки, плечам.

Но на лице мужа нет и тени усталости. Он свеж, бодр и рад улыбке жены. Он принес с собой запах вина, ресторана и табака.

— Ты работал сегодня? Ты был в мастерской?

— Да, но, знаешь ли, зашел Константин Яковлевич Крыжицкий, поехали посмотреть его картину, потом на острова, нельзя же, он получил золотую медаль… Ну и вот так весь день!

Улыбка сходит с лица Веры Федоровны. Муж бросается целовать ее, надеясь бурным взрывом страсти предотвратить столкновение, и выходит победителем в недолгой и неравной борьбе. Но чаще маленькая, миниатюрная женщина, сжавшись недоступно в углу дивана, глядя в упор на мужа, говорит:

— Для тебя искусство только развлечение… Ты готов променять мастерскую на ресторан, на охоту, на карты в любой момент… Если ту не в состоянии отдать жизнь искусству — ты не художник…