— Много гостей бывает на Белой даче? — осведомилась у него Мария Ильинична.
— У, не приведи бог! — отвечал извозчик.
Седоки переглянулись. Вера Федоровна виновато сказала:
— Полчаса, Маша, не больше. Помни!
Но на белой каменной даче, в маленьком садике, где хозяин заботливо осматривал и поливал цветы, когда подъехали гости, об этом уговоре уже никто не вспоминал. В кабинете, украшенном лишь двумя картинами Левитана и камином с написанными на нем Левитаном же стогами сена, оставив Марию Ильиничну в саду, Вера Федоровна поспешно заговорила о своем деле.
— Вы, говорят, пишете новую пьесу, Антон Павлович?
— Пьесу пишу, но боюсь, что она выйдет скучная. Быть может, выходит не пьеса, а скучная крымская чепуха… Напишу, а если не понравится, спрячу до будущего года или пока не захочется писать! — говорил Антон Павлович как будто оживленно, приветливо, но сам все смотрел в большое полукруглое окно сквозь стекла пенсне на море. — Пьеса начата как будто хорошо, но я уже охладел к этому началу, для меня оно опошлилось, и теперь я не знаю, что делать. Пьесу ведь надо писать без передышки, не останавливаясь…
Он повернул голову к письменному столу, как бы вспоминая, что и нынешнее утро пропадает для работы, но тотчас же, приподнимаясь в кресле, прервал себя:
— Однако давайте-ка готовить кофей. Мария Ильинична — я не перевираю отчества вашей подруги? — осведомился он, — вероятно, ругает нас на чем свет стоит!
— Нет. ничего, не беспокойтесь, — остановила его Вера Федоровна. — Как называется ваша пьеса?
— Она называется так: «Три сестры»…
— О! — воскликнула Вера Федоровна. — Неужели я не подойду ни для одной из них? Мой бенефис назначен в ноябре!
Антон Павлович встал. Это был тот же Антон Павлович, которого она видела на репетициях «Чайки» и встречала после не раз. Но теперь он был виднее лицом, медленнее в движениях, голос его звучал глуше:
— Голубушка, как только я кончу пьесу, пришлю ее вам, и тогда решайте сами. Но пишу я ее для Художественного театра… Отчего вам не перейти в Художественный театр? — говорил он, дружески взяв гостью под руку и направляясь к двери, — в режиме Александринского театра, этой позолоченной шкатулке, есть что-то разрушительное для молодости, красоты и таланта! Хотите, я напишу Станиславскому?
— Александринку я брошу, но для своего театра! Не говорите никому. Это моя мечта!
Марию Ильиничну они нашли в саду за странным занятием. Придерживая длинную юбку одной рукой и с курортной войлочной шляпой в другой, она бегала по садику, заглядывая под кусты.
— Маша, Маша, что там такое? — неудержимо смеясь, закричала Вера Федоровна.
— Крыса! Ловлю крысу!
Антон Павлович быстро сбежал на дорожку, пригласив свою спутницу:
— Пойдемте помогать!
Вера Федоровна осталась на крыльце, покачав головой, она не выносила маленьких животных — крыс, мышей, ящериц, лягушек и более всего ужей, вызывавших у нее непреоборимое отвращение. Антон Павлович не видел разницы в живых существах — летают они, ходят или ползают. Он находил их всех прелестными и, если слышал в кухне хлопанье мышеловки, немедленно выходил с клеткой в сад и выпускал пленницу за ограду, на волю
Очутившись между двумя преследователями, оглушенная солнцем и криком, крыса в ужасе прошмыгнула между их ног и, промчавшись по дорожке, выскользнула за ограду
— Вот и чудесно, — весело заметил Чехов, — я и мышей туда отправляю… А вы, однако, храбрая, — прибавил он, обращаясь к Марии Ильиничне. — Посмотрим, какая вы хозяйка! Давайте-ка готовить кофей.
В столовой Антон Павлович часто вставал из-за стола, помогая гостьям находить что-нибудь, потом усиленно угощал их, но сам ел и пил очень мало. Останавливаясь возле Веры Федоровны, он говорил о театре, о пьесах, всегда метко и интересно, но отрывочно, предоставляя слушателям следить по этим отрывкам за скрытой от них, неостанавливающейся работой его мозга.
— Лучше плохо сыгранный Шекспир, чем скучное ничего, — говорил он в ответ на вопрос, как можно улучшить пошлый репертуар казенного театра. — Шекспира должно играть везде, хотя бы ради освежения, если не для поучения и высоких целей… Надо освежить театральную атмосферу другой крайностью, эта крайность — Шекспир!
Никаких сюжетов не нужно, — сказал он, выслушав жалобу на бессюжетность, несценичность новых пьес — В жизни нет сюжетов, в жизни все перемешано — глубокое с мелким, великое с ничтожным, трагическое со смешным. Вы, господа, просто загипнотизированы, порабощены рутиной и никак не можете с нею расстаться. Нужны новые формы!
Стенные часы пробили двенадцать Надо было уходить. Вера Федоровна напомнила о том, что ей давно обещана фотография. Антон Павлович пошел в кабинет, вернулся с пустыми руками.
— Сколько лет мы с вами знакомы, и всегда неудачи, недоразумения, но слушайте, я иду с вами, мы зайдем в фотографию, там должны быть готовы мои карточки. Дома по обыкновению нет ни одной!
Фотографии были готовы, Антон Павлович спросил у фотографа чернила и перо, написал. «Вере Федоровне Комиссаржевской, 3 августа, в бурный день, когда шумело море, от тихого Антона Чехова». Он тут же заставил своих спутниц сфотографироваться, чтобы поддержать репутацию владельца фотографии.
— Но ведь мы сегодня же уедем…
— Не беспокойтесь, я вышлю вам карточки, как только будут готовы…
Антон Павлович проводил петербургских гостей до гостиницы. Дорогой, помахивая своей тонкой тросточкой, он говорил негромко:
— Ах, с каким бы удовольствием я отправился с вами в Петербург, Москву!.. Тут я не живу, засыпаю, становлюсь пустым… А пьесу все-таки напишу «пришлю вам, вот увидите! — вдруг, точно угрожая, добавил он неожиданно, как всегда, меняясь настроением, и, тут же простившись, ушел.
День действительно был бурный, море шумело, а Чехов, в самом деле тихий и покорный, шел, не оглядываясь, и все смотрел в сторону моря.
Новый сезон не принес Вере Федоровне ничего интересного. Она продолжала играть незначительное, что приходилось, или уже игранное: ту же Верочку в «Волшебном вальсе», Васильчикову в «Горящих письмах», Марию Васильевну в «Воеводе», Аннушку «На бойком месте», Марию Андреевну в «Бедной невесте», Марикку в «Огнях Ивановой ночи». Энергия падала, недовольство репертуаром возрастало.
Офелия в «Гамлете» не удалась. Единственной радостью артистки была работа над ролью Снегурочки в сказке Островского.
Еще в Одессе, начиная готовить эту роль, Вера Федоровна говорила Полиньке:
— Если я не смогу, не сумею сказать слова Снегурочки: «О мама, дай любви! Любви прошу, любви девичьей!», сказать так, чтобы в этих словах звучало полное незнание любви, полная нетронутость, кристальная чистота, если я этого не смогу сделать — я не актриса, я уйду со сцены!
Вера Федоровна требовала от себя почти невозможного, недовольная своим недавним исполнением рели Дездемоны в гастролях Сальвини. Она чувствовала, да об этом говорил и Давыдов, что у нее нет той хрупкости, которая нужна для сальвиниевской Дездемоны, и голос Комиссаржевской — голос женщины, пострадавшей от жизни.
Но игра Сальвини убеждала ее и в том, что упорным трудом и вдохновенными поисками возможно добиться победы над самим собой.
Томмазо Сальвини, итальянский трагик, величайший артист, не раз бывал в России. Он поражал своих русских партнеров могучим темпераментом и способностью перевоплощаться в изображаемого героя. Бравич, несомненно крупный и умный актер, как-то, начиная гримироваться, воскликнул с искренней болью:
— После игры Сальвини хочется плюнуть в свою физиономию!
Вера Федоровна в феврале 1901 года играла с великим трагиком Дездемону в шекспировской трагедии. Роль Отелло считалась у Сальвини самой сильной И легко представить, с каким волнением, с каким чувством ответственности Комиссаржевская вышла на сцену.
Вспоминая об этом спектакле, Вера Федоровна указала на поразившую ее способность Сальвини владеть собою.
— Когда в последнем акте он подошел ко мне, — рассказывала она, — чтобы задушить, я испугалась: так он был страшен. У меня мелькнула мысль, что он действительно меня задушит, и на какую-то секунду я потеряла сознание, но, очнувшись, увидела, что его пальцы даже не коснулись моей шеи. Как поразительно он умел управлять собой! Как не похоже на наших «темпераментных» актеров! А в публике — мне передавали после — испугались еще Польше, чем я: иллюзия, что он душит меня и непременно задушит, была полной!
