***
Ну а как же те русские, с которыми бились? Те, что "родину защищали"?
В. Солоухин, один из немногих русских писателей, давший честную оценку Войне, приводит такую аналогию: "В дом забрались разбойники, хозяев дома превратили в своих слуг, в работников, в рабов, сами процветают и руководят. Хозяева как-то даже и привыкли к своему новому положению. Ладно, жить можно. Как-никак крыша над головой, как-никак харч, паек. А то, что лучшие горницы заняты, иконы из переднего угла выброшены, могилы предков переворошены, работать приходится почти бесплатно, и все богатства неизвестно куда уходят – ладно. Живы – и слава Богу. И вот когда соседи идут прогнать и даже уничтожить наглых захватчиков, коренные обитатели вдруг вспоминают: дом-то все-таки наш! Давай защищать родной дом. А вместе с ним и разбойников…" ("Последняя ступень", М., 1995).
Надо лишь уточнить, что хозяевами в Доме русские перестали быть задолго до 1917 года. Более того: в этом Доме они никогда и не хозяйничали. Русский Дом, предварительно разгромленный крестителями, разграбила и спалила ордынско-московская Нерусь, воздвигшая на пепелище Руси "свой Дом – Россию". В 17-м году одна нерусь потеснила другую, еще более придавив русских. В 41-м братья-германцы предоставили нам уникальную возможность вернуться в нашу, европейскую историю. Да, скажем прямо, немцы вряд ли позволили бы русским восстановить отдельный русский Дом, ибо сомневались (и не без оснований) в "домостроительных" способностях обескровленного белого населения России. Но русским предоставлялась возможность найти себя в германском строительстве, в Германской Руси. Возведенное здание Новой Европы стало бы и русским Домом.
Однако, надо признать, что большинство русских не воспользовалось Историческим Шансом и кинулись защищать "советскую родину", а точнее свой рабский "харч и паек". Голос Крови шептал им о верности Расе, о свободе, но они выбрали ублюдочный "патриотизм", т.е. верность своей тысячелетней Евразийской Тюрьме. Державно-государственнические стереотипы возымели над ними власть большую, чем расовые архетипы. Таким образом, эти русские совершили расовое предательство, став орудием азиатской ненависти Кагала к восставшей Европе. Руками этих русских была убита Германская Русь – Третий Рейх. Эти русские, подобно беспамятным янычарам, подняли руку на мать-Европу, защитив мачеху-Россию от заслуженной исторической кары.
Война стала пробным камнем генетического качества белого населения России-Евразии. Русские, которые пошли или позволили повести себя против "знамени Одина" – знамени Расы (а их, повторяю, большинство) – это людьми с ослабленной или просто порченой Кровью. Они влились в зловонный евразийский поток ущербной биомассы, расового отстоя, бушевавший в 1917-м под окнами Бунина, а в 1945-м вломившийся в Европу.
На протяжении веков, помня о гуннах и монголах, европейский мир с тревогой следил, как в "многоплеменном котле" Евразии бродит биомасса, могущая однажды пролиться до Ла-Манша и Гибралтара. Еще Петрарка, встречая на улицах родной Генуи невольников из Восточной Европы писал: "И вот непривычная, но уже нескончаемая вереница подневольного люда того и другого пола омрачает этот прекраснейший город скифскими чертами лица ("Да, скифы мы…" – А.Ш.) и беспорядочным разбродом, словно мутный поток чистейшую реку…" (опять вспоминаются "чувашские" и "мордовские" типы из бунинских записок). Пророссийская позиция Бисмарка, во многом вызванная, очевидно, германо-русским лицом Петербурга – все же, скорее, исключение, чем правило. Еще в середине ХIХ века в Германии бытовало устойчивое представление о "восточных ордах", оставляющих за собой "разрушение, вонь и насекомых", горящих "скотским желанием" "опустошить наши поля и кладовые…, обесчестить наших матерей и сестер и с помощью тайной полиции и кнута уничтожить любой след свободы, человечности и честности". Немецкий писатель Виктор Хен писал в 1867 году, что "опять может предстоять решающая битва при Халене, об исходе которой никто не знает. Все это уже было. Монголы, пришедшие из глубины Востока, застряли в Силезии, славяне запросто могут остановиться лишь у Атлантического океана…" ("Война Германии против Советского Союза…"). Запад предчувствовал, что из чрева Евразии, в результате многовекового преступного генезиса, выйдет некий чудовищный массовый Гомункулус, кирзовая поступь которого будет громче топота орд Атиллы и Батыя.
Эти предчувствия оказались, увы, обоснованными. Пресловутый "гомо советикус" или, проще говоря, "совок" (постмосковит) стал достойным плодом тысячелетней работы евразийского "котла". "К нам поступают теперь бесчисленные сведения о большевистских зверствах, – писал 1 марта 1945 года Геббельс, – Они настолько ужасны в своей правдивости, что дальше ехать некуда…" На следующий день, 2 марта, он продолжает: "Конев требует от командиров принятия строжайших мер против разложения советских войск. Он указывает также, что поджоги и грабежи могут производиться только по приказу. Характеристика, которую он дает этим фактам, чрезвычайно интересна. Из нее видно, что в лице советских солдат мы имеем дело со степными подонками. Это подтверждают поступившие к нам из восточных областей сведения о зверствах. Они действительно вызывают ужас. Их невозможно даже воспроизвести в отдельности. Прежде всего следует упомянуть об ужасных документах, поступивших из Верхней Силезии (напомним, именно там в свое время были остановлены татары – А.Ш.). В отдельных деревнях и городах бесчисленным изнасилованиям подверглись все женщины от десяти до 70 лет. Кажется, это делается по приказу сверху, так как в поведении советской солдатни можно усмотреть явную систему (выделено мной – А.Ш.)" (Й. Геббельс, "Последние записи", М., 1998).
"Согласно ялтинским договоренностям американцы передавали немецких пленных совкам. Вот эпизод одной такой передачи. "Проехав несколько миль, колонна с пленными остановилась. Пленным приказали спуститься на землю, и тут в поле их окружили советские солдаты. Полные дурных предчувствий, немцы стали выбираться из грузовиков. Советы медленно стали отделять мужчин от женщин.
Полупьяные солдаты Красной армии, увешанные винтовками и пулеметами, построили безоружных немцев в шеренги. Другие русские начали валить на землю женщин и девочек, срывать с них одежду и принялись насиловать свои жертвы прямо перед строем остальных русских. Немцы могли лишь молча сжимать кулаки.
Когда американцы уехали и у советов исчезло последнее препятствие, красноармейцы набросились на немецких женщин.
Молодая немецкая женщина, чуть за тридцать, мать двенадцатилетней девочки, стояла на коленях у ног русского сержанта и умоляла его, чтобы советские солдаты взяли ее, а не девочку. Но ее мольбы остались без ответа. Слезы текли по щекам, когда она посылал молитвы к небу. Немецкие мужчины стояли, окруженные пулеметными стволами.
Советский сержант отошел от женщины, его лицо исказилось глумливой усмешкой. Один из советских солдат изо всех сил ударил женщину сапогом в лицо. "Проклятая фашистская свинья!" – заорал он. Молодая мать упала на спину. Солдат, который ее ударил, выстрелом в голову из винтовки убил ее.
Красноармейцы хватали всех немецких женщин, которых видели. Маленькую дочь убитой женщины потащил за танк убийца ее матери. К нему присоединились другие совки. Полчаса раздавались дикие крики и стоны. Потом совершенно голая девочка, неспособная держаться на ногах, выползла назад. Она скорчилась и замерла.
Однако в той общей картине зверств, которую сейчас представлял луг, страдания этой девочки не были чем-то особенным. Беспомощные немцы убеждали советских часовых позволить им помочь девочке. Взяв винтовки наперевес, красноармейцы позволили германскому медику подойти к девочке. Через час она умерла и ее последние всхлипывания жгли огнем сердца беспомощных германских солдат.
