Осмотрев больную, Милорада послала дочерей в клеть за травами и горшками, а сама поманила Велема.

– Она, видно, дите скинула примерно с полсрока или меньше. Вот и кровит. Оно понятно: возили через три моря, да впроголодь, да всякое такое…

– Выживет?

– Как богам поглянется. Она хоть и мелкая собой, а не совсем девчонка, Ярушки нашей, пожалуй, ровесница.

На лавке Милорада разложила льняные мешки с сушеными травами, останавливающими кровь: змеиный корень, мышиный горошек, дубовая кора… Очиток хорош, когда уже много крови потеряно, синий зверобой помогает раны заживлять и силы восстанавливать… А вот спорыш – гусиная травка – самое оно, для того и нужно, если кровь идет изнутри и не уймется никак. От женских хвороб хорошо помогает. И Милорада принялась готовить настой.

Заговором и настоем кровь удалось остановить, но поить больную зельями нужно было по три раза в день. Яромила и Дивляна жалели девушку: не старше их, она столько перенесла, и если бы не Велем, то уже была бы мертва! А ведь жалко! Когда с нее смыли грязь и она немного ожила, стало видно, какая она красивая. Стройная, с правильными чертами, большими карими глазами, тонкими, изящно изогнутыми черными бровями, она, пожалуй, на рынке в Шелковых странах6 потянула бы и на две тысячи серебряных шелягов, как говорил Фасти Лысый. Вымытые волосы чужеземки оказались темно-рыжими и густыми, красиво вьющимися. Уже к вечеру она пришла в себя, но ничего не говорила, не отвечала, если к ней обращались, и в глазах ее читалось недоумение. Она явно не понимала, где находится, что с ней случилось, кто и почему о ней теперь заботится. На попытки обращаться к ней по-словенски, по-варяжски и по-чудски она лишь недоумевающее мотала головой.

Как-то вечером Велем и Дивляна сидели около больной вдвоем: Велем, чтобы не терять времени даром, вырезал очередную ложку из липы. В клеть заглянул их младший брат Витошка:

– Ну, цьиво она тут?

– Чего, а не цьиво! – привычно поправил Велем. Сын чудинки Кевы часто путал звуки «ч» и «ц», которых не различали чудины, говорящие по-словенски. – Когда научишься, чудо ты чудинское! Жениться скоро пора, а он все – цьиво да ницьиво, будто дитя малое!

– Поцьом цьулоцки, цьиловеце? – поддразнила его Дивляна.

– Да ты сам сперва женись, а потом меня уцьи! Учи то есть, – поправился раздосадованный Витошка.

В свои тринадцать он еще не начал по-настоящему расти: оставался маленьким, щупленьким, доставая Дивляне только до плеча. Он родился прежде срока, и Домагость в душе беспокоился, что младший сын никогда не догонит старших. То ли дело Велем – рослый, плечистый, он в одиночку вскидывал на плечо бочонки и мешки, которые иным приходилось носить вдвоем.

– За мной-то дело не станет! – засмеялся Велем. – Вот будет Красная горка, заберусь повыше, погляжу подальше – где есть хорошие невесты, сразу увижу!

Дивляна только вздохнула, поглаживая кончик своей длинной золотисто-рыжей косы. До Красной горки – седьмого, последнего дня Навьей седьмицы – оставалось всего ничего. В этот день впервые в году женихи присматривают невест, с которыми будут вместе справлять обряды в честь Лады и Ярилы, и если не на Купалу, то осенью, после Дожинок, уведут избранницу в свою семью. А Дивляне этой осенью будет самый раз идти замуж. Породниться со старейшиной Домагостем, потомком словенских князей, желающих хватало, но Домагость пока выдал замуж только самую старшую дочь, Доброчесту, рожденную от чудинки Кевы, за парня из городка Дубовик, лежащего выше по Волхову. Для дочерей от Милорады он пока не нашел подходящей пары – наследницы крови старшего рода, Любошичей, ценились дороже прочих невест. Даже Яромила, которой было целых восемнадцать лет, все еще ходила с девичьей косой. Но Дивляна, мечтавшая о замужестве лет с восьми, уже не первый год с трепетом встречала каждую весну – а вдруг теперь ее судьба решится?

Она-то знала, чего ждет от судьбы и чего ей хочется. И эти мечты были ей так дороги, что она даже не решалась заговаривать о них ни с матерью, ни тем более с отцом, опасаясь услышать, что все это глупости и никак не может быть. Но почему же глупости? Чем она и… он не пара? Если только за осень и зиму он не нашел себе жену там, в Плескове… Сердце замирало при мысли, что он мог не дождаться ее, и Дивляна беспокойно теребила кончик косы. Вскоре все выяснится. Если он приедет сюда на Купалу, значит… Но до Купалы еще так долго ждать! Весь травень-месяц и почти весь кресень. Казалось бы, за зиму ей следовало поуспокоиться, но чем ближе была весна, тем сильнее возрастало ее нетерпение. От тоски и жажды, чтобы Купала пришла поскорее, щемило сердце и было трудно дышать.

Изредка поглядывая на нее, Велем по лицу догадывался, о чем она думает. Из всех сестер Дивляна, родная сестра, на пять лет его моложе, была самой любимой. С самого детства он следил за ней – чтобы не залезла куда не надо, не обварилась, уронив на себя горшок, поднимал ее, когда падала, утешал, когда ревела. Сколько раз он вылавливал ее из Волхова, лепил подорожник на коленки, ободранные при падении с прибрежных круч, иной раз даже искал в лесу. Среднего роста, Дивляна отличалась подвижностью и ловкостью, в ее сложении и чертах лица были те приятные глазу соразмерность, одушевление, живость и теплота, что лучше любой красоты. Еще бы здравомыслия ей побольше! Велем, единственный из всей родни, знал то, что она забрала себе в голову, и тревожился. Ну кому такое на ум взбредет! В Плесков! В эдакую-то даль! Три пятерицы7 в один конец! И люди там все чужие, и случись что, из родни никого рядом нет. В Ладоге, что ли, женихов ей мало?

Может, еще обойдется, думал Велем. Может, тот парень-то плесковский и не думает о ней, там себе девицу нашел, свою, кривичскую. И сам понимал, что едва ли. Такую не забудешь. Велем знал, что сестра сомневается и томится, но сам почти был уверен, что Вольга Судиславич только о ней и думает. Видел же, как тот на нее смотрел тогда, в Словенске…

Стукнула дверь, заглянул старший брат – Братоня, и остановился, держась обеими руками за косяки. Нагнувшись, вгляделся в полутьму клети.

– Кто тут? Велько! Бросай свои ложки – огонь на Дивинце зажгли! Никак опять русь на нас идет!

Дивляна ахнула, все вскочили, даже больная чужеземка, поняв по голосам, что случилось нечто важное, приподняла голову и попыталась встать. А все кинулись наружу, будто услышали про пожар.

Несмотря на позднее время, поселение было полно огней и тревожных голосов. Если в Нево-озере появляются корабли руси, зажигают огонь на дальних курганах. Их видели на Любше и тоже зажигали огонь. А его уже замечали с Дивинца – особой сопки возле Ладоги, могилы древнего конунга Ингвара, самого первого из варяжских жителей, – и огонь было видно уже всему растянутому вдоль реки поселению.

Костер на Дивинце пылал вовсю, оповещая округу об опасности. До последней варяжской войны в Ладоге жил воевода с дружиной, оберегавшей торговые пути, купцов и товары, но после очередного разорения это обычай не возобновлялся. Торговля теперь была совсем не та, что раньше. При руси, будь она неладна, меха и прочие товары отправляли на Волжский путь, далеко на Восток, а оттуда привозили серебряные шеляги, украшения, дорогие ткани, красивую посуду и прочее. О прежних «жирных» временах рассказывали немногие уцелевшие старики, да еще клады серебряных шелягов, которые иногда кто-то где-то случайно находил. Теперь ездить до козар стало некому – ни у кого не было столько людей и сил, чтобы одолеть тяготы долгого пути и при этом не потерять все, что имеешь. В случае опасности ладожане выбирали воеводу из своих, и сейчас это был старейшина Домагость.

Перед дверями родительской избы Дивляна наткнулась на невестку, жену старшего брата Доброни. Она была чудинка, и звали ее Йоникайне, но в семье мужа это имя быстро переиначили в Никаню. Теперь она со дня на день ждала родов и сидела дома, чтобы не сглазили дитя.