Домагость вернулся даже чуть раньше, чем его ждали, и, к счастью, благополучно. Ему не удалось повидать самого Игволода, переговоры с ними вели его люди, встретившие ладожан возле порогов на Сяси, перед Вал-городом, где Игволоду пришлось оставить свои корабли и охрану для них. Но местное население рассказало, что варяги расположились в Вал-городе, заняв уцелевшие дома частью перебитых, частью разбежавшихся жителей. Сам Игволод был ранен в бок и правое плечо, чем и объяснялось его нынешнее бездействие. Правда, он не раз уже посылал своих людей вдоль Сяси, и еще несколько чудинских и словенских весей было разграблено.
Ладожское посольство вождь к себе не допустил – надо думать, не хотел, чтобы его видели раненым и слабым, – но передал, что Ладога должна признать над собой его власть и заплатить дань, иначе он в самом скором времени истребит ее жителей и сожжет дома. Домагость от лица прочих старейшин заверил в готовности платить дань, попросив лишь отсрочки в месяц. Месяц Игволод дать отказался, согласился на три недели – столько, сколько ему и его людям еще требовалось до полного выздоровления. И сам поклялся, что если за неделю до Середины Лета – до Купалы, по-нашему, – не будет привезена дань, равная полмарке серебра на каждого из его людей, то Ладога будет сожжена, а вслед за ней и прочие города по Волхову.
Местные говорили, что свои силы он несколько завысил, но дань была затребована на три сотни воинов. Полмарки серебра – сорок серебряных шелягов, которых давно уже в таком количестве ни у кого не было. Один шеляг равен куньей шкурке. То есть всего Игволод хотел получить с Ладоги двенадцать тысяч куньих шкурок, не считая десяти марок серебром для себя самого, то есть еще восемьсот. Столько одна Ладога все равно не смогла бы дать, пришлось бы обращаться к городкам выше по Волхову. А тамошние старейшины, разумеется, не согласятся платить дань, пока их еще не разоряли.
– Так что делать нечего, отцы, надо этого Игволода истребить! – рассказывал Домагость в гостином дворе, куда сошлись после его приезда все ладожские старейшины и прочие уважаемые мужи, кто смог поместиться. – Столько мы ни серебром, ни куницами не соберем. Что же теперь – скотом отдавать? Детьми отдавать?
– Твои дочери, Доманя, на сорок сороков куниц тянут каждая, я знаю, мне Вестмар Лис говорил, – вставил Творинег. – Ты один за всех расплатиться можешь.
– А что же я-то один? – Домагость поднял брови. – Все мы здесь, в Ладоге, равны, все и отвечаем.
– Я двоих сыновей отдал уже, вон на Велешу свезли в домовинах!
– И я сына в той же битве потерял, а про сватьев и братаничей молчу! – сурово ответил Домагость. – Воевали мы вместе, вместе сыновей теряли, так хоть дочерей убережем. Не дошли мы еще до убожества такого, чтобы дань родными дочерями платить!
Проходили весенние Ярилины праздники. Старейшины приносили положенные жертвы на полях, но обычных молодежных гуляний совсем не было. Женихов в нынешней Ладоге хватало, однако невест, кроме Дивляны и еще двух-трех девиц, по каким-то причинам не уехавших, совсем не осталось. Не втроем же круги у березки водить, этак весь лоб о ствол обдерешь! С Дубравкой и Белкой, а еще вчетвером, когда к ним присоединялась вдова Родоумиха, они, стоя на Дивинце, пели песни во славу Лады и Ярилы, чтобы даже в разгар очередной войны боги не забывали о том, что жизнь в земном мире должна продолжаться.
Они пели, приветствуя встающее солнце, и казалось, оно выходит именно потому, что слышит их и радуется чести, которую ему, древнему и вечно юному светилу, воздают юные девы. Так было и сотню, и тысячу, и две тысячи лет назад – только менялся язык, на котором ему пели хвалу, менялись лица девушек, встречающих его восход на вершине священного холма, – и так будет всегда, пока стоит белый свет.
А Дивляне мерещилось, что Дивинец, с которого в этот утренний час открывался просторный и прекрасный вид на широкий ярко-синий Волхов, на одетые свежей зеленью берега, на голубое, с белыми облаками небо, на сопки, на дальние леса, и есть та самая Мер-гора, всем горам мать, о которой они поют. Они стояли в самой середине мира, и их заклинающая песня поднимала солнце из ночного моря, возобновляя жизнь на земле. В эти мгновения Дивляна чувствовала в себе столько сил, что, казалось, могла бы раскинуть руки-крылья и полететь. Наверное, все это чувствует сама богиня Леля, в это время полновластная хозяйка земного мира.
А вечерами, когда солнце садилось, они исполняли другие обряды. Сплетя по венку, три девушки и одна молодая вдова спускались в безлюдном месте к воде и пускали венки по Волхову, оставляя в траве под кустами, у самой воды, подношения русалкам: вареные яйца, кашу в маленьких горшочках, слепленных нарочно для этого, вышитые полотенца. В эти дни русалки, водяные девы и дочери Волхова, могут быть опасны, и их полагалось задобрить.
Была уже почти полночь, но совсем светло – в конце весны солнце садится поздно, а тьма и вовсе почти не приходит. В невесомой прозрачной полутьме, словно выводящей человека на грань Нави, во влажном дыхании большой реки, среди шепота листвы девушкам было очень страшно, но при этом и немного весело. Так и казалось, что сейчас из воды появятся стройные девы с длинными волосами, с которых постоянно течет вода… или прохладная рука вдруг мягко ляжет сзади на плечо… или кто-то окликнет незнакомым тихим голосом… поманит за собой…
Но обряды выполнять надо, и девушки, постоянно подталкивая друг друга и подавляя беспокойный смех, доводили дело до конца. Пуская венок по воде, доверяя свою судьбу батюшке-Волхову, Дивляна снова думала о Вольге. Если бы не эта проклятая война, он сейчас был бы здесь – они вместе гуляли бы с прочей молодежью до самой утренней зари, пели бы песни, водили круги, бегали, гонялись друг за другом… И, наверное, где-нибудь в рощице или за кустами на обрыве он бы поцеловал ее снова, как тогда, обнял бы крепко-крепко… И никто бы им не помешал, потому что Ярилины праздники для этого и бывают… И тогда, может быть, прямо с Купалы он увез бы ее с собой в Плесков, а нет – осенью за ней приехали бы люди князя Судислава и она вошла бы в его род, чтобы в будущем стать матерью новых плесковских князей…
Все это так ярко и живо стояло у нее перед глазами, словно Дивляна смотрела на уже случившееся. Только бы лето не прошло совсем и Ладога успела избавиться от руси! Дивляна понимала, что до Купалы разделаться с русью едва ли получится, и ей хотелось просить богов, чтобы они как-то растянули время, дали всем ее мечтам осуществиться еще летом, чтобы не пришлось ждать до осени…
А хотя – и осенью тоже хорошо. И она принималась мечтать о том, как после уборки урожая приедут за ней люди от плесковского князя, как ее будут собирать, провожать, как повезут в Плесков, где ее ждет жених, как там будут играть свадьбу… И когда ее отведут в овин, где молодые обычно проводят первую ночь, и уложат на постель из ржаных снопов нового урожая, Вольга придет к ней уже как муж… И то, что между ними произойдет, будет важно не только для них, а для всего Плескова, и все лучшие мужи города будут пить пиво за них, зная, что в это время закладываются основы продолжения рода плесковских князей… Дивляна фыркнула от смеха, зажала рот рукой и огляделась – не подсмотрел ли кто ее мысли? Как ни выйдет – по-всякому хорошо!
И боги как будто услышали ее. Дней за шесть до Купалы, когда Дивляна с тремя подругами возвращалась с берега Волхова, Белка вдруг дернула ее за руку и крикнула:
– Ой, смотри! Огонь!
Пламя, подающее знак, пылало на сопках Велеши, и вот уже взвился столб дыма над Дивинцом.
– Ой, девки, бежим! – охнула вдова Снежица и первой пустилась к домам.
В одних рубашках с мокрыми подолами, подпоясанные жгутами из травы и цветов, босые, с цветами в растрепанных косах, они сами напоминали русалок, которых что-то спугнуло, выгнало из воды и заставило искать спасения в человеческом жилье. А навстречу им уже неслись толпой вооруженные мужчины. Все это время оружие и снаряжение каждый держал под рукой днем и ночью, поэтому собираться было недолго.
